Страница 42 из 59
И волнуется она так же, и платочек мнёт, и с болезненно обострённой приветливостью улыбается симпатичному чиновнику, который, как истинный француз, не может остаться равнодушным к красоте. И само свидание кажется ей долгим-долгим. А когда Гунявый выходит из соседней комнаты, она испуганно восклицает:
— Уже?
Но вид у Гунявого такой, что она не осмеливается больше ни о чём спрашивать, вскакивает и, растерянно-любезно улыбнувшись чиновнику, идёт за Гунявым. И так же, как мать, которая, увидев сына, заключает, что он провалился на экзамене, она молниеносно придумывает, чем бы его утешить, как побороть эту окаменелость и пришибленность.
И только в автомобиле деловито, сухо интересуется:
— Неудача?
Гунявый виновато, криво улыбается:
— Да ничего… Вы, пожалуйста, не волнуйтесь…
— А в чём дело? Может, как-то помочь?
— Нет, тут уж помочь нельзя.
— Ну, а всё-таки? Ну?
Гунявый, видно, колеблется, подбирая нужные слова.
— Он должен сообщить мне некоторую… ну, некоторую информацию касательно одного дела. Но здесь, в тюрьме он не в состоянии этого сделать, потому что ничего не помнит. Все его бумаги спрятаны где-то в квартире, в Париже. Конечно, он не может дать мне адрес. Но… если бы ему предоставили возможность, он поехал бы туда вместе со мной и там дал бы мне… необходимую информацию. Это он, конечно, сказал просто так, чтоб от него отстали, знает ведь, что подобная операция невозможна.
Леся слушает с таким напряжённым вниманием, что даже губы её раскрылись и побелели.
— Вы уверены, что он и впрямь сказал это просто так? Вы твёрдо в этом убеждены?
— Нет, твёрдой уверенности у меня нет. Он сказал даже: «Если у тебя такие связи, что тебе дали свидание до начала следствия, ты, наверное, мог бы добиться и этого».
— Ах, он так сказал? Это меняет дело. А может, он хочет, чтоб его пустили гуда одного?
Гунявый живо вертит головой.
— Нет, нет! Он предложил, чтоб с ним поехали надзиратели или полицейские. не отпускали от себя ни на шаг и даже надели на него наручники.
— Ну, значит, он вовсе не собирается обманывать вас! Что ж, ладно! Придётся добывать и это разрешение. Я ещё не знаю, как и когда, но уверена, устроим и это!
Гунявый недоверчиво устремляет на неё серо-зелёные глаза и тихо говорит:
— Это невозможно, Ольга Ивановна! Бог с вами!
— Всё возможно, господин Кавуненко! Всё! И не ваше это дело. Вы сидите себе и ждите. Ах, только не нужно лишних слов. Слышите? Будете говорить и делать всё, что вам заблагорассудится, если не останется и малейшей надежды. А теперь… тут уж задето моё самолюбие. Можете назвать это честолюбием красивой женщины. Удовлетворены таким объяснением? Ну и прекрасно. А из пансиона пока не уезжайте. Или, если уж вам так нужно уехать, дайте мне ваш адрес. Я никому не скажу его без вашего ведома. Согласны?
Гунявый, покачиваясь и кивая в такт движению авто, думает. Теперь автомобиль — как попросила Леся — едет и сворачивает медленно, почти не раскачиваясь.
— Ладно. Я согласен.
Слава Богу, лучше эта детская покорность, чем окаменелость.
— Остаётесь в пансионе или уезжаете?
— Не знаю. Может, останусь ещё на несколько дней.
— Ну, конечно, оставайтесь. Ваш отъезд и так уже обеспокоил и огорчил стольких людей.
— Огорчил мой отъезд?
Если бы Леся сказала, что перелёт мухи со стула на стену вызвал землетрясение во всей Европе, он не удивился бы сильнее.
— Да, ваш отъезд. Господин Свистун например…
— Ах, господин Свистун!
И Гунявый успокоенно машет рукой.
— И не только господин Свистун. Госпожа Кузнецова тоже огорчилась, насколько мне известно.
Гунявый серьёзно, с выражением искренней тревоги смотрит в глаза Леси.
— Этого не может быть. Вы говорите, лишь бы что-нибудь сказать? Да?
— Сама я, правда, её не видела, но мне говорили…
— Нет, нет, это невозможно! Нет никаких оснований. Мне это было бы крайне неприятно. Но чего нет, того наверняка нет. Ей совершенно всё равно, уеду я или останусь. Абсолютно! Уверяю вас!
— Ну, всё едино. Значит, вы пока что остаётесь? Очень хорошо. А теперь я высажу вас и поеду по вашим делам.
Гунявый послушно качает головой.
— Сказать шофёру, чтоб остановил?
— Скажите.
Авто останавливается, и Леся прощается с Гунявым. Он спрашивает, сидеть ли ему в пансионе, ожидая её, или можно выйти.
Леся смеётся, собрав густые лучики вокруг фиолетовых продолговатых щёлок. Разумеется, он может выходить из дому, когда захочет. Если и удастся раздобыть разрешение, это случится не раньше, чем через несколько дней.
Гунявый так же согласно кивает. А глаза так преданно, так рабски смотрят на неё, что острая жалость сжимает сердце: ради дела его можно посадить на цепочку, и он послушно побежит за любым, кто пообещает ему помощь.
Мик слушает, расставив ноги, проводит кончиками пальцев над верхней губой — знак особенного внимания и сосредоточенности.
— Так. Ясно, у него и не могло быть с собой этих документов.
— А как ты считаешь, Мик: удастся получить разрешение?
Мик поджимает губы и хмыкает.
— Удастся ли, не знаю. Знаю только, что Гренье сделает всё. Для него это дело — трамплин, посредством которого он прыгнет в кресло министра. Он уже начал кампанию за акционерное общество. У него целая финансовая программа, базирующаяся на этом деле. Так что. понимаешь, он готов не только пустить в квартиру какого-то паршивого Петренко, но и вовсе выпустить его в случае необходимости. Боюсь. Петренко начнёт шантажировать и требовать освобождения. Ну. да увидим. Я еду к Гренье. Документ, можно сказать, почти в наших руках. Но как только он будет у Гунявого, нужно его отнять. В тот же день, немедленно!
— Каким образом?
— Ну. это уж твоё дело! Пускай сам тебе отдаст, или ты вытянешь…
Леся хмуро сдвигает брови, и губы её становятся тонкими. Она какое-то
мгновение молчит, наконец бросает решительно и жёстко:
— Я не могу…
Мик широко раскрывает глаза.
— Вот так-так! Почему?
— Потому, что он совершенно ко мне равнодушен. Он влюблён в Соню или в какую-то другую женщину.
— Да быть того не может!
Мик никак не может переварить услышанное.
— Почему же ты не сказала мне до сих пор?
— Я не была уверена.
— Вот это сюрприз! Гм! Дело дрянь! Чер-рт! Эх, Леська, и оскандалилась ты! Как же это так? Ну, теперь-то уж действительно придётся в тот же день вырвать у него документ. Но как, чтоб ему пусто!
Мик ещё шире расставляет ноги, крепко упирается ими в пол, чтобы навалившиеся мысли не свалили его, и думает. А Леся сидит и смотрит в окно, на лице уже нет жёсткости, в широко раскрытых, застывших глазах — задумчивость и легчайшая улыбка.
— Да. Леська, провести эту операцию всё равно придётся тебе. Нет иного выхода!
Леся снова хмуро опускает брови и с молчаливым ожиданием смотрит на Мика.
— Тебе это всё-таки с руки. Прежде всего, ты же поедешь с ним в квартиру Петренко. После получения бумаги предложишь ему закатиться в какой-нибудь ресторан и выпить за счастливое окончание дела. Как бы Гунявый не был влюблён в Соньку или в кого-то там ещё, он не сможет тебе отказать. Ты же спасла его. Возьмёте отдельный кабинет. Там ты подсунешь ему наркотики, он уснёт, и ты заберёшь бумаги. Вот и всё.
Леся поднимается на ноги.
— Я этого сделать не смогу.
— Почему?
Она не знает, что сказать, и отходит к окну.
— Ну, почему, Леся?
— Это слишком уж гадко. Выглядеть в его глазах подлой авантюристкой…
У Мика от гнева и удивления розовеет лоб.
— Ну, это уж, Ольга, дикость! Ты, очевидно, и впрямь поверила, что поступила в монастырь и приняла посвящение. Теперь от тебя только и слышишь: «гадко», «безнравственно», «подло». Да ты дело делаешь или записалась в Армию спасения? А о чём ты думала, когда бралась за эту «подлую авантюру»? Подумаешь, страшно: что подумает о ней чекист Гунявый! Ха! Большая беда! Да пусть себе думает потом что угодно! А в первую очередь пусть поразмышляет над тем, что эти бумаги он сам украл, да ещё и убил людей при этом. Вот так!