Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

Делая вид, что не замечает Гунявого, она проходит в его угол, отыскивая свободный столик. Свободных столиков много, но ей хочется выбрать самый удобный.

И вдруг видит перед собой выпрямившуюся во весь рост, высокую, плечистую фигуру Гунявого. Словно при появлении высокого начальства, он стоит то ли с испугом в удивлённых круглых глазах, то ли с благоговейным восторгом.

Леся радостно удивлена.

— А! Неожиданная встреча. Какая отвратительная погода! Зашла хоть немного согреться.

Гунявый и виновато, и растерянно, и счастливо улыбается.

— Чрезвычайно плохая погода. Разрешите предложить вам стул за моим столиком?

Странно, как он осмелился на такое?

— С удовольствием. Но я вам не помешаю? Может, вы кого-нибудь ждёте?

— О, нет! Бог с вами! То есть… Нет, абсолютно, как можно… Вот здесь, в уголке. Простите… Пальто снять не желаете?

— Нет, я на минутку. Только выпью чашку кофе, согреюсь и пойду. Что за туман! Но, с другой стороны, я люблю такую погоду. Всё становится таким таинственным, загадочным. Вы не согласны?

Гунявый согласен — совершенно, без малейших колебаний. И заказывает гарсону кофе для Леси, а себе ещё рюмку ликёра.

Нет, сегодня он не такой уж робкий. Глаза почему-то сияют, временами смело обнимают её, только разумеется, сразу же отскакивают в сторону, едва наткнувшись на её взгляд.

— А вы, правда, никого не ждёте?

Гунявый прямо вскидывается.

— Да слово даю, никого! Да, Господи! Да вот только что был тут со мною господин Свистун, тянул на Большие Бульвары в какое-то кино. Так я отказался. Он даже рассердился.

О Соне ни слова!

— Он, кажется, часто сердится на вас?

Гунявый добродушно улыбается, собрав вокруг носа смешливые холмики.

— Часто. Он — сердитый. Маленькие люди часто бывают очень сердитыми.

— Но вы же с ним в хороших отношениях?

— В наилучших! Замечательный человек. Необыкновенный.

Леся удивлённо смотрит на Гунявого: серьёзно или шутит? Улыбки нет, глаза радостно-удивлённые, а смешливые холмики шевелятся.

— Правда, правда! Это человек, который никого и ничего не боится. Вы понимаете? Человек, для которого все люди — как этот бесплотный туман, он проходит сквозь них без всяких колебаний. Кто бы ни был! Вы видели, каким он бывает иногда важным? Удивительно! Я просто немею перед ним, как перед мистической загадкой.

Леся осторожно вставляет:

— Мне он кажется чуть-чуть… нахальным.

Гунявый радостно-удивлённо подхватывает:

— Колоссально, феноменально нахален! Вы не можете даже представить размеров этого нахальства. Способен вести диспут с самым большим учёным-астрономом, прочитав популярную брошюрку по астрономии, а может, и не прочитав.

Леся вставляет ещё осторожнее:

— Кроме того, он мне кажется несколько… эгоистичным.

Гунявый снисходительно прикусывает улыбку.

— Вы обижаете его, Ольга Ивановна, этим «несколько». Большего эгоиста я не встречал за всю свою жизнь. Я знал многих преступников (был же когда-то адвокатом). Они щенки рядом с ним в смысле жестокости, тупости и отсутствия каких бы то ни было представлений о чужом страдании. За небольшой гонорар он способен на любое преступление. Лишь бы, конечно, безопасное для него.

Леся смотрит не понимая.

— Вы серьёзно?

Гунявый улыбается.

— Абсолютно.

— И вы считаете, что он замечательный человек?

— Да. Считаю.

— Разве мало таких?

— Очень мало.

Гунявый странно, как-то мягко и радостно смотрит на Лесю добрыми глазами, и холмики у него так мило морщатся, будто он рассказывает о нежной, трогательной идиллии, приключившейся с ним сегодня.

— Вы шутите? Правда?

— Ничуть. Только я не сказал ещё об одной его черте: что бы он ни сделал (а сделал он на своём веку немало больших и малых пакостей!), он ни за один свой поступок не испытывает ни раскаяния, ни стыда, ни досады — ничего. Да, бывают и у него неудачи и огорчения. Но чтоб ошибки или злые поступки? Боже сохрани! Всё, он что делал, делает и будет делать, безошибочно и прекрасно. И не то, что из-за амбиции так говорит, нет и нет! И даже не бахвальство это. Поймите, он искренне так думает. Правда, правда! Ну, разве много таких людей? Дураков, мерзавцев, преступников сколько угодно, но каждый из них непременно с каким-нибудь пороком, а особенно распространён тот самый порок — муки совести. Вульгарный народ, шаблонный. А это — исключение, подлинная незаурядность. И в то же время полное ничтожество, мизерность, никчёмность с любой точки зрения. Кроме этой вот, поистине божественной черты.

Леся опускает глаза и начинает быстро мешать в чашке ложечкой, чтобы удержаться от вопроса: «В таком случае, что же это за отношения между вами?!"

Гунявый выпивает остатки ликёра и кивает гарсону, показывая на пустую рюмку.

Леся замечает, что и сегодня глаза у него скорее добрые, чем удивлённые. Значит, и нынче он пьян? Так вот откуда такая смелость и разговорчивость!

— Ну, да бог с ним, с этим феноменом! Простите, пожалуйста, Ольга Ивановна, что я угощаю вас таким разговором. Я страшно рад, знаете ли. страшно рад, что туман загнал вас в это кафе. Готов поверить в мистические силы. Без их помощи так редко доводится встречаться наедине с хорошим человеком. А особенно…

Гунявый останавливается, словно колеблясь, говорить или нет. И, отважившись, тихо и взволнованно добавляет:

— …а особенно, если хочется поделиться какой-нибудь своей радостью.

И вовсе уже смело, тихо и сияюще смотрит ей в глаза, явно ожидая расспросов.

У Леси неизвестно почему начинает сильно биться сердце. Но она радостно-сочувственно распахивает фиолетовые глаза и весело восклицает:

— Правда?! Какая это редкость и как приятно видеть людей, желающих поделиться радостью. Это произошло сегодня (неужели нашёл своего компаньона и хочет рассказать? Сошёл с ума?)?

Гунявый проводит рукой по лицу и задерживает её на глазах, как будто что-то ослепило его. Потом медленно снимает руку и снова на мгновение вскидывает на неё взгляд — странный, полный влажного волнения. (Действительно, радость. Она хлещет из его глаз!)

— Нет, это произошло не сегодня…

(Голос стал тусклым, охрип от волнения — вынужден прокашляться.)

— …уже давно. Только сегодня… какой-то особый день. Туман этот, что ли? Или такой здесь уютный уголок? Смотрите, на улице уже темно.

Гарсон ставит перед Гунявым рюмку с ликёром. Гунявый отпивает половину, быстро вытирает губы и усы платком. И вдруг испуганно придерживает платок у кармана.

— Но вы же куда-то торопитесь?

Леся живо и успокаивающе качает головой.

— Нет, нет! Абсолютно никуда. Здесь, в этом кафе, и правда, так уютно и тихо, как редко бывает в парижских кофейнях. И уголок, действительно, такой милый. Я охотно не стану выбираться из него как можно дольше — там ведь туман и слякоть. Так что можете и капельки не волноваться.

— Ну, спасибо. Я необыкновенно, страшно рад.

И Гунявый снова прикладывает ладонь к глазам. И снова тут же отнимает её.

— Собственно, ничего такого особенного в моей радости нет. И вам, может, станет даже смешно и неловко. Просто я хочу… мне хочется сказать вам, как хорошему человеку, что…

Гунявый опускает глаза, и голос то ли от попыток приглушить его, то ли от волнения становится совсем гнусавым, как, бывало, у некоторых нищих на Украине.

— …что я здесь, в Париже, встретил одного прекрасного человека. Это женщина.

Он вдруг виновато, неловко улыбается.

— Видите, казалось, что могу говорить об этом такими словами, которые… должны звучать, как орган в храме, а выходит просто… ничтожно.

— Ну, ради Бога, что же здесь ничтожного?

— Ничтожны наши слова человеческие, Ольга Ивановна, крохотные, серенькие, стёртые, как гвоздики на подошвах. Стыдно произносить их, говоря об этом человеке. Оскорбительно! Если душа молится на неё псалмами, то как страшно вульгарны обычные, хотя и самые пылкие слова. Ну, скажу я: «Люблю её». Ну, что это? Разве это то, что я должен сказать?