Страница 39 из 54
Юрвен продолжал:
— Все вы знаете, кто такой Пыдрус. Карьерист, пробравшийся на ключевые позиции в системе народного образования. Он беззаботно, я бы сказал — злорадно, смотрел, как представители нашей молодой, идейно и теоретически мало закаленной интеллигенции барахтались в болоте аполитичности и безыдейности. У этого закоренелого врага народа, открыто призывавшего учителей игнорировать положения классиков марксизма-ленинизма, нет ничего общего с партией, и он исключен из ее рядов. Каждому, даже любому слепцу теперь, когда Пыдрус разоблачен во всем его мелкобуржуазном уродстве и националистической гнусности, должно быть ясно, что речь идет о прямом идеологическом вредителе.
Он сделал новую паузу и многозначительно посмотрел вокруг.
Хельви догадалась, что сейчас Юрвен будет говорить о ней.
— Да, партия научила нас видеть, что Пыдрус подручный классового врага. А как поступает один из наших инструкторов? Он сохраняет связи с врагом народа! Организует встречи с ним! С какой целью это делается? Наше счастье, что у партии тысячи друзей. Верных, принципиальных и бдительных товарищей, которые сигнализируют. Пусть никто не надеется, что действия, враждебные партии, останутся в тайне. И пусть все имеют в виду, что в партийных, советских, хозяйственных и культурных органах нет места элементам, враждебным партии и советскому строю, нет места людям, находящимся под влиянием этих элементов, сочувствующим этим элементам.
Хельви не сомневалась больше, что речь идет о ней. Хотела крикнуть Юрвену, чтобы тот не крутил и не запугивал, но заставила себя сдержаться. Нет, нет, нет, она должна сохранить самообладание. Сейчас это казалось ей самым важным.
Юрвен, который до сих пор словно набирал разбег, теперь выпалил:
— Я говорю о товарище Каартна.
В комнате стало тихо. Совсем тихо.
Хельви сумела сохранить самообладание. Волнение даже уменьшилось. Она заметила, что первый секретарь будто подбадривал ее своим взглядом.
Мадис Юрвен устремил взгляд на Хельви и потребовал:
— У вас есть что сказать?
Хельви поднялась. Губы ее немного дрожали.
— Есть. Почему вы меня запугиваете? Вы всегда угрожаете. Почему вы терроризируете людей?
Хельви почувствовала, что больше она для своей защиты сделать ничего не может.
На какое-то время Юрвену изменила его обычная самоуверенность. Придя в себя, он выпалил:
— Вы встречались с Пыдрусом? С этим подручным классового врага?
Хельви ответила тихим, прерывающимся голосом:
— Я уже на бюро сказала, что не считаю товарища Пыдруса подручным классового врага.
Все внимательно следили за ней. Взгляд первого секретаря был по-прежнему доброжелателен.
Юрвен побагровел.
— Бюро встало на другую точку зрения. — Он почти кричал. — Отвечайте: встречались вы с Пыдрусом или нет? Коротко: да или нет?
— Да, встречалась.
— С какой целью?
На этот вопрос Хельви не ответила. Все в ней протестовало против поведения Юрвена. Она ясно понимала, что каждый ее ответ вызовет новый, еще более подлый вопрос.
Юрвен добавил:
— Я спрашиваю у вас, как секретарь у инструктора.
Говорю с вами в интересах партии. Мы, как люди, отвечающие за работу райкома, должны знать, по каким соображениям инструктор не прекращает отношений с темной личностью, которой партия больше не доверяет.
И теперь Хельви ничего не сказала. Она чувствовала, что Юрвен не имеет права так оскорбительно обращаться ни с ней, ни с кем другим, ни с одним человеком. Но защищаться она могла только молчанием.
— Вы признаете партийную дисциплину? — с непоколебимым упорством настаивал Юрвен, — Демократический централизм признаете?
— Отвечайте, — посоветовал первый секретарь.
Юрвен насмешливо проронил:
— Нас не интересует ваша интимная жизнь, нас интересует ваша, как работника партийного аппарата, политическая линия.
После этих слов что-то оборвалось в душе у Хельви. До этого момента она смотрела на партийных секретарей с восхищением, уважением, почтением. Секретарь в ее глазах означал внутренне очень чистого, прямого и честного человека. В свое время она знала именно таких секретарей и хотела всегда видеть их такими. Коммунисты, с которыми она встречалась в последний период буржуазного строя и в первый советский год, были действительно большими и умными людьми. У них могли быть недостатки, но она или не замечала их, или убежденность коммунистов в своей правоте, их внутреннее горение, честность и вера в человека затмевали все. И во время войны Хельви относилась к политработникам без какой-либо критики. Несмотря на то что она видела и их слабости — начальник политотдела завел себе любовницу, — но как это, так и другое представлялось Хельви только злом военного времени. С таким же доходящим до наивности уважением относилась она сперва и к Мадису Юрвену. Все ее существо до сих пор противилось окончательным выводам. Она пыталась найти обоснование поведению Юрвена. Но после собрания актива, с которого по инициативе Юрвена изгнали Пыдруса, она не могла больше оправдывать Юрвена. Людей, да еще боевых товарищей, нельзя так унижать.
Однако и тогда Хельви до конца не осознала, кто такой в действительности Юрвен. Лишь теперь, когда он пытался втоптать ее в грязь, она вдруг поняла, что Юрвен — это человек, который никому не доверяет, даже самому себе, при этом он ограничен и мстителен. Но подобным не должен быть человек, представляющий партию. Не должен, не должен, не должен!
На этом экстренном совещании Хельви ощутила это особенно ясно. И ей было очень больно, что Юрвен уничтожил ее детскую веру в тех, кого она хотела всегда, в любой обстановке видеть самыми большими среди больших.
Она еще немного постояла молча. Потом произнесла:
— Вам я не отвечу ни на один вопрос. Отвечу любому, каждому из находящихся здесь, но не вам.
Как ни странно, Юрвен не потребовал, чтобы ее сняли с работы (таких слов, как «уволить», «отпустить», «освободить», Юрвен не признавал). И не стал ее преследовать. Так, во всяком случае, показалось Хельви, и у нее возникло даже нечто вроде уважения к Юрвену, не использовавшему до конца своей власти. На совещании он, правда, говорил еще долго, назвал ее слабонервной, легко поддающейся влиянию, наивной женщиной, не понимающей сущности революционной борьбы пролетариата, но этим и ограничился. Его поведение удивило Хельви; порой она сомневалась, было ли правильным ее мнение о Юрвене. Но, несмотря на это, вместе с ним она больше не могла работать. Хельви прямо призналась в этом первому секретарю, который, видимо, понимал и даже защищал ее. Первый секретарь посоветовал пойти учиться в партийную школу, и Хельви без долгих размышлений согласилась.
— Теория нужна любому коммунисту, — сказал Юрвен, подписывая ей направление (первый секретарь заболел). — Основательное изучение основ марксизма-ленинизма поможет вам лучше вникнуть в сущность генеральной линии партии. Ощущение органического единства своего личного поведения с генеральной линией партии — вот что должно быть нераздельным свойством каждого коммуниста. Порой этого трудно достичь, но мы должны доверять партии больше, чем самим себе. Людей нужно ценить не по личным симпатиям или антипатиям, а по тому, как кто действует. Принципиальность, принципиальность и еще раз принципиальность.
Хельви выслушала Юрвена, повернулась и пошла. Она уже подошла к двери, когда Юрвен добавил:
— Да, принципиальность. И в вопросах морали.
Она вернулась к письменному столу.
Юрвен настороженно смотрел на нее.
— Почему вы так говорите? — спросила Хельви.
Он встал, оперся кулаками о стол и наклонился вперед. Потом убрал руки со стола, опустил подбородок и сказал тихо, даже тепло:
— Это мой долг.
Она едва сдержалась, чтобы не высказать слов, вертевшихся на языке.
— Нет, товарищ Юрвен. Нет и нет! Партия не обязывает вас оскорблять людей.
Это все, что сказала Хельви. Юрвен промолчал.