Страница 11 из 54
Иногда Виктору Хаавику казалось, что Лапетеус топит себя в работе и учебе из-за Хельви. Хаавик не лез к нему в душу, чтобы выяснить, почему расстроились его отношения с Хельви. Всегда ведь и увлекаются и охлаждаются. Горят и остывают. Любят и пресыщаются. Знакомятся, живут и расходятся. Лучше перетерпеть кратковременное царапанье совести, чем до конца дней жить тупо, скучно. Но когда Андрес как-то снова отыскал его, чтобы отдохнуть вечерком от вечных хлопот, Хаавик куда-то позвонил, потом повел товарища военных лет в кафе, где познакомил его со своей знакомой по работе, молодой и очень веселой женщиной, а также с ее подругой такой же молодой и еще более веселой. Из кафе перешли в ресторан, оттуда домой к приятельнице знакомой Хаавика. Ее квартира в Кадриорге оказалась и просторной и уютной. Лапетеус танцевал и веселился. Но впоследствии, когда его партнерша снова напомнила о себе по телефону и пригласила в гости, он резко отказался. Это не осталось секретом для Хаавика, и убеждение, что Лапетеус не дает себе поблажки из-за Хельви, углубилось.
Сам Хаавик работал в редакции городской газеты. Его величайшее желание — поселиться в столице — исполнилось. Он охотно посещал родной Пайде, но остаться там насовсем — об этом больше не могло быть и речи. Отец Хаавика умер во время оккупации. Виктор узнал, что отца из-за него вызывали на допрос в полицию, держали в камере, но потом все же отпустили.
Хаавик выслушал мать, подумал и сказал:
— Отца убили фашисты.
— Нет, нет, Виктор. Он вернулся через два дня, и у него все было в порядке. Жаловался только, что страшно проголодался. Съел четыре тарелки молочного супа и несколько ломтей сепика[9]. В полиции им дали только жиденькую капустную похлебку и кусочек кислого хлеба. А это не для него. Он ведь кислого хлеба есть не мог, от кислого у него была изжога, сам знаешь. Трогать не трогали. Боялся он сильно, но вышел с целой шкурой.
— Если бы его не арестовывали, он жил бы и сейчас.
— У бедняжки опухоль была во весь живот.
— С опухолями иногда живут годы, — не уступал сын. — Запугивали и терзали — вот что подействовало на нервы отца. От нервов зависит все.
— Оно так, ему и верно угрожали. Обещали пулю в затылок, если правды не скажет.
— Вот видишь. Так я и знал. Жаль отца.
Мать хотела переписать дом на Виктора, такое по-желание высказывал и покойный отец, но Виктор отказался.
— Вы с отцом дни и ночи ради этого дома горб гнули и сенты собирали, он твой — пусть твоим и остается. Я живу в Таллине, ты в Пайде, с какой стати будем мы переписывать дом на мое имя? Отец думал, что я вернусь в Пайде. Но меня не отпустили и не отпустят. Если бы отец сейчас слышал наш разговор, он сказал бы: мать, Виктор прав.
Правда, в мечтах Хаавик по-другому представлял себе работу в редакции. Переписывание заметок рабкоров, беготня по предприятиям и учреждениям, кропанье информашек — это все не то. Но лучше уж пол-яйца, чем пустая скорлупа. И он намеревался учиться, однако до сих пор дальше намерений не ушел. Но он внимательно читал центральные газеты и брошюры, принимал участие во всех собраниях и совещаниях, куда его приглашали или куда ему удавалось раздобыть билет, был всегда в курсе политических событий. Он быстро приобрел способность на лету улавливать существенное в текущей политике. И терпеливо ожидал своего часа. Времени, когда он будет писать передовицы и руководящие статьи.
Хаавик не погружался с головой ни в работу, ни в учебу. У тех, кто стараются так, как Лапетеус, должна быть для этого весомая причина. Конечно, человек может из кожи лезть для того, чтобы продвинуться, и Лапетеус тоже не прочь сделать карьеру, однако Хаавик верил, что знает своего друга, и поэтому не мог объяснить все только стремлением выдвинуться.
Бывали мгновения, когда Лапетеус действительно чувствовал, что ему нужна Хельви. Но он умел держать себя в руках. В тот раз, года два тому назад, он выполнил свое обещание и разыскал ее. Их встреча была мучительной для обоих. Лапетеус говорил обо всем, только не о том, о чем должен был говорить. Он понимал, что грустный взгляд Хельви видит его насквозь, и это лишало его смелости. Больше Андрес Лапетеус уже не навещал Хельви. Все равно все кончилось. Не так, как он желал и надеялся, а гораздо паршивее. Именно паршивее, сознался Лапетеус, но все же это кончилось. Они встречались случайно на партийных конференциях или активах, обменивались ничего не значащими фразами, и Лапетеус был благодарен, что Хельви не упрекала его ни словами, ни взглядами. Избежать вообще каких-либо встреч с нею было невозможно, хотя в первый год после разрыва их отношений он хотел этого. Потому-то его и устраивали частые командировки. Постепенно Лапетеус убедился, что Хельви не пытается связать его, не делает ему сцен.
Прошло немало времени, а он все еще чувствовал себя виноватым перед Хельви и боялся встреч. Но одновременно его по-прежнему тянуло к ней, и ему было приятно, когда она находилась поблизости. Порой мысли о Хельви заслоняли все остальное. В таких случаях безжалостный пресс работы и учебы действительно помогал. Лапетеус словно трезвел, и женитьба на Хельви снова казалась ему безрассудством, которого, к счастью, он до сих пор сумел избежать.
В пять часов снова пришла секретарша министра и сообщила, что «хозяин» ожидает его со сводным отчетом.
Андрес Лапетеус посмотрел на склонную к полноте стареющую женщину и спокойно сказал:
— Отчета нет. Я позвоню министру.
Секретарша почему-то поблагодарила его и ушла.
Лапетеус поговорил с министром, принял головомойку и в конце сказал:
— Ваши упреки обоснованны. До тех пор пока на нашем отделе лежит обязанность составлять и представлять сводный отчет, мы должны это делать. Я учту это. Но я считаю, что отчеты мало помогают улучшению положения.
Министр выслушал его и спросил:
— А вам известны слова Ленина, что…
— …социализм это учет, учет и еще раз учет, — перебил Лапетеус.
Какой-то момент телефон молчал.
— Не учет, учет и еще раз учет, а… И министр, приведя слова Ленина, добавил: — Если уж пользоваться классиками, то цитировать нужно точно. Сводный отчет завтра в девять ноль-ноль должен быть на моем столе.
Лапетеус в свою очередь пробрал своего заместителя и потребовал представить отчет сегодня же вечером. Пусть даже в полночь. Сказал, что сходит в райком. И чтобы никто из отдела не уходил до тех пор, пока нужный документ не будет составлен.
На улице таяло. Лапетеус был в сапогах с высокими голенищами — в командировки он всегда ездил в них, — и поэтому он не выбирал дороги. Снова ощутил усталость. Недовольно подумал, что в райкоме, так же как и везде, на активных людей, которые выполняют поручения, наваливают все больший груз, пассивных же оставляют в покое. Потом мысли перескочили на Юрвена. Наверное, и за этим вызовом стоит он. Похоже, что секретарь за что-то ценит его. Это особенно стало заметно после того, как Лапетеус выступил на последней конференции и критиковал центральные учреждения, в том числе и свое министерство, за бумажную волокиту. В своем заключительном слове Юрвен поддержал его выступление…
Лапетеус поскользнулся, чуть не упал. Проезжавшая мимо машина обрызгала ему галифе и полупальто.
То ли талая вода, заливавшая улицы, то ли что иное напомнило ему о сержанте Паювийдике. Под Лугой, во время такой же оттепели, тот выкопал посреди землянки своего взвода глубокую яму, куда стекла вода, и пол стал сухим. А другие взводы барахтались в липкой жиже. Надо бы и посередине улиц выкопать ямы. Все равно Паювийдик болтун…
Райком партии находился неподалеку.
Двенадцатую комнату, куда его вызывали, Лапетеус нашел на втором этаже, в конце кривого коридора. Он постучал, не ожидая приглашения открыл дверь и вошел.
9
Сепик — сорт хлеба.