Третья рота

Так говорила моя сознательность, а сердце кричало, и плакало, и билось о рёбра окровавленными крылами, как подстреленная птица.

И я страшно согнулся духовно, как поэт и как человек…

Это дало право С. К. сказать обо мне на поэтической секции: «Сосюра — уже смердящий труп».

Правда, товарищи, и даже Малышко (он иногда бывает хорошим), всыпали С. К. за меня.

А тот что-то бормотал, мол, сказал так для пользы литературы…

Но товарищи в переносном смысле сделали из С. К. «смердящий труп».

Это было ещё в эпоху «культа».

В Киев приехали русские писатели, и с ними — Назым Хикмет.

Это тоже было ещё при Сталине.

Хикмет попросил Малышко познакомить его со мной и при товарищах сказал мне:

— Я читал ваше стихотворение «Любите Украину» и никакого национализма в нём не нашёл.

После Сталина началось [оздоровление] литературной атмосферы.

Стало легче дышать и петь.

Но за несколько дней до разгрома Берии и его бандитов ночью звонок.

Звонил тот же, кто арестовывал жену:

— Зайдите в министерство. За вами приедет машина (с таким-то номером), вы садитесь в неё и приезжайте к нам.

Я вышел.

Машина с указанным номером уже ждала меня. В ней сидел один в чёрном. И я поехал с ним в Министерство безопасности.

Ещё до этого за мной ходила тень смерти. У неё были жёлтые штиблеты, светло-шоколадный костюм и бесцветное лицо налётчика.

В министерстве привёзший меня человек ввёл меня в один из кабинетов и исчез.

В кабинете находились двое в военной форме. Один стоял, а второй сидел за столом.

Я показал свой пропуск, и тот, что сидел за столом, взял его у меня и запер в ящике стола.

Ясно.

Мне сказали, чтобы я подождал.

Сижу, жду…

А они, эти двое, о чём-то оживлённо и весело говорят, кажется, о концерте, об игре артисток…

Мол, «жизнь уже летит мимо тебя, а ты, птичка, уже в клетке».

Долго я так ждал, а они не обращали на меня внимания, словно я — пустое место.

Очевидно, там, наверху, по прямому проводу просили согласия на мой арест одного человека, который простёр благовестную руку над моей головой и сказал:

— Сосюру не трогать!

И чёрная рука, уже подбиравшаяся к моему сердцу, чтобы сжать его смертельной хваткой своих острых, окровавленных когтей, скрылась во мраке…

Тогда был сделан такой шаг.

Входят двое в военной форме, рангом повыше тех, что подвергли меня «психологической пытке», и один из них сказал:

— Владимир Николаевич! С вами хочет поговорить министр.

Мы поднялись выше.

Вошли в кабинет министра.

Это был Мешик, потом расстрелянный вместе с Берией и другими претендентами на кровавую власть над терроризированным народом. Они хотели навалить Гималаи трупов к тем, что уже навалили… но… не вышло!

Мешик, когда я поздоровался с ним, предложил мне сесть.

Я сел.

Он смотрит на меня и молчит.

Я тоже молчу.

Мешик:

— Почему вы молчите?

— Я жду, что вы мне скажете.

Мешик:

— Почему вы не даёте в печать свои стихи? Вы что, протестуете против критики?!

Я:

— Нет, я не протестую. Стихи я пишу, но меня не печатают.

Мешик:

— Кто вас не печатает?

Я:

— Газеты, журналы и издательства. Я уже давным-давно сдал в «Радянський письменник» большой сборник стихов «За мир», но его до сих пор маринуют.

Меня, кстати, уже два года нигде не печатали и не позволяли выступать перед народом.

Тебе говорят «исправляйся», а не печатают, как же тут исправляться?

Смилянский правильно говорил, когда его били:

— Если шахтёр ошибся, его не выгоняют из забоя, а дают возможность исправиться там же, в забое!..

Мешик:

— К вам никто не приходил из националистического подполья?

Я:

— Нет! Наоборот. Мне присылали письма с угрозами.

Мешик:

— А как вы живёте материально?

Я:

— Не вылажу из ломбарда. Сдал вещей на 10 000 руб.

Мешик:

— Так вы напишите мне письмо о тех, кто вас не печатает. Завтра у вас будет наш товарищ. Вы передайте ему письмо ко мне и дайте переписать номера ломбардных квитанций.

Я попрощался с ним и вышел.

А тот, кто отобрал у меня пропуск и запер его в ящик письменного стола, с такой злобой и тёмной ненавистью в восточных глазах смотрел на меня, а его рука, рука палача, отдавала мне пропуск.

Не попрощавшись с ними, я вышел.

А через некоторое время та же рука, что сказала своим благовестным жестом: «Сосюру не трогать», вернула мне из заснеженной тайги мою жену.

Это было уже после разгрома Берии.

LXVII

Вечно будут сиять в веках звёзды легендарного Сталинграда, где начался грандиозный разгром синемундирных налётчиков, кровавых слуг тьмы человечества, которые хотели затмить наше солнце.

Вечно будет сиять в веках знамя победы, взлетевшее над пожаром фашистского Берлина, как багряная птица отвоёванного счастья миллионов.

Вечно сиять стягам народной власти над столицами вольных среди вольных, на Западе и Востоке, кому протянули чистую и добрую руку помощи миллионы красных победителей.

С вечным отсветом последнего взлёта мировой победы в сердцах мы живём и творим Коммунизм.

И никакие атомные и водородные грозы не остановят поступи миллионов на вершины всечеловеческого счастья. С каждым днём мы всё сильнее, а враги мира — всё слабее.

Это так. Ещё во время гражданской войны, юноша, красноармеец, попавший в плен белой смерти, сказал осатаневшим врагам (это было в дни агонии контрреволюции):

— Мы всё прибываем, а вы всё малеете…

Да. Мы всё прибываем, а враги всё малеют, и это уже не в масштабах бывшей России, а на всей земной планете.

И как-то немного неудобно на фоне грандиозных мировых событий говорить о судьбе поэта, который вышел из золотой Третьей Роты и снегами Красной Зимы шёл сквозь огневые контрасты грозы, что гремела над Отчизной, шёл и идёт с миллионами весны миллионов, с пятиконечной звездой на челе и в сердце.

Я — капля в багряном океане народной борьбы, и во мне, в его капле, отразилась вся его красота и величие, и во мне ревели его бури, когда он грозными валами шёл на вооружённый штурм крепостей старого мира, и во мне сияет он дивной красой в эти дни, когда идёт он на трудовой штурм старого мира во имя Мира и Коммунизма.

В клубе Совета Министров состоялось собрание актива советской интеллигенции, которое вели писатели.

Собрание было посвящено итогам работы XX съезда нашей партии.

Все с радостью приветствовали то, что гениально начертал исторический съезд победителей тьмы.

Было торжественно и празднично.

И вот выступает Корнейчук и в своей речи, между прочим, говорит:

— Зря критиковали Сосюру за стихотворение «Любите Украину». Ничего враждебного в этом стихотворении нет. Это проявление патриотических чувств поэта.

Я смотрел на лица, и все они слились перед моими глазами в одно туманное пятно от навернувшихся слёз.

Потом выступал Малышко, и тоже в своей речи — горячей и страстной, в которой его сердце от гнева на врагов народа задело своим огнём даже тех, кто ни сном ни духом к ним не причастен, он тоже сказал обо мне, что зря меня били, ни за что калечил меня Каганович…

И я от радости всё простил — и то, что кричал на меня Корнейчук, и статью Малышко против меня в «Радянській Україні», и всё и всем дезориентированным братьям, которые били меня так, что аж сердце гудело от ударов.

Вы же знаете, как у нас умеют бить!

Я всем прощаю и всех люблю.

Люблю даже Н. и С. К.

Но больше всего я люблю свою Донетчину и Третью Роту, которая путеводной звездой светила, светит и будет светить мне на поэтическом пути, сливая свой свет со звёздами Коммунизма, которые всё ярче и всё ближе сияют на нашем трудовом небе.

Лето 1926 года — Харьков

Зима 1942 года — Москва