Все изменяет тебе

— Бой будет, верно, происходить во дворе и вестибюле, — сказал я.

— Это даст нам время обсудить, что мы сможем сделать.

— Я ничего пока не нашел, — проговорил Эдди. — Уповаю на господа, что этот проклятый проход не просто померещился твоему Бартоломью в чаду винных паров.

— Мог бы и померещиться. Бартоломью накачивался спиртом целыми днями. Его так разбирало, что он мог бы… Т — с-с — с! Нашел. Теперь осторожно.

Проход оказался небольшим, он едва достигал четырех футов в высоту. На ощупь можно было определить, что плющ в этом месте ободран и продолжает висеть только в качестве маскировки над тем лазом, через который Бартоломью шлялся взад и вперед во время своих ночных похождений. Я нажал на дверь коленом. Она не подалась.

— Давай наляжем на нее все вместе, — предложил Эдди.

— Под общий шум они не услышат нас. Да мы и не можем оставаться здесь очень долго. Если парни Лонгриджа окажутся отброшены — не забудьте, что они только — только выбрались из другой кровавой стычки, — гарнизонные войска начнут прочесывать каждую пядь у этих стен, будут искать уцелевших. Так что давайте наляжем на дверь. Деревянные части ее, верно, здорово прогнили.

Трое из нас расположились перед дверью. По команде Эдди они изо всей мочи ударили по ней. С каким — то порывистым стоном дверь обрушилась внутрь. Эдди вошел первым, а мы последовали за ним.

— Что за смертоносная вонь в этом туннеле! — вырвалось у Эдди. — Головы ваши берегите. Ничего не видать. Я вытяну руку вперед и, если наткнусь на препятствие, покричу вам

Эдди тут же и вскрикнул. Он наткнулся на один из тех больших каменных завалов, о которых говорил Бартоломью. Мы с трудом переползли через него. По мере нашего продвижения вперед потолок стал повышаться, и в то мгновение, когда мы услышали от Эдди, что туннель кончается, самый высокий из нас уже мог выпрямиться во весь рост.

— Посветите! — скомандовал Эдди.

Кто — то достал маленький фонарик, а другой — короткий, но толстый лом с заостренным концом. Перед нами оказалась крепкая, утыканная медными гвоздями дверь, как будто сделанная человеком, которому любо было отрезать других людей от тех мест, где им, вероятно, больше всего хотелось находиться.

— Сорвите ее с петель. Тогда нескольких толчков будет достаточно, чтобы покончить с ней.

Люди работали дружно. Казалось, все, что они делали, было уже им знакомо и давалось легко. Никто не рассуждал. Они почти не дышали. Примерно через пять минут они заявили Эдди, что, по их мнению, теперь дверь должна податься. Мы отошли назад, а затем все устремились вперед в мощном сосредоточенном усилии. Споткнувшись о камень, я стремительно полетел головой вперед и уцепился руками за поясницу Льюиса Эндрюса. Он расхохотался, и звук его смеха рассеял ощущение нелепости всего происходящего. При второй попытке дверь с визгом сдалась, и мы оказались в длинном мрачном и зловонном коридоре — в том самом, где помещалась камера Джона Саймона. Шум боя был теперь значительно ближе, отчетливее и страшнее. По моей команде мы замерли, сосредоточив все свои ощущения на слухе.

— Нас могли услышать, — произнес я. — Но если бы нам удалось сделать наше дело без боя, то тем лучше.

— Правильно! — прошептал Эдди. — А теперь, ребята, тише! Ни звука!

Мы стали красться вдоль коридора. У одного из наших людей, замыкавших шествие, рот оказался полон земли, и он пытался прочистить глотку, но все остальные зашикали на него, чтобы он замолчал, хотя в то же время все были счастливы, что нет полной тишины. Я дошел до бывшей своей камеры. Ощутив под руками грубые и влажные филенки двери, я быстро заглянул в дверной глазок. Подошли к той камере, где сидел Джон Саймон. Постучав в дверь — от волнения и напряжения мне казалось, будто два кулака непрерывно давят на мой мозг, — я заглянул внутрь. Там было слишком темно, и в этом мраке я ровно ничего не мог разглядеть.

— Может, он спит, — высказал предположение Эдди.

— Разумеется, спит, — отозвался я. Но и в моем и в его голосе слышался призвук волнения и неверия… Кто в самом деле мог спать под неистовый шум, доносившийся с замкового двора?

— Джон Саймон, Джон Саймон! — произнес несколько раз Эдди. — Проснись!

Голос у Эдди все повышался, его все сильнее охватывало волнение, он был не в состоянии с ним справиться.

— Я Эдди Парр! Мы пришли за тобой! Проснись и будь готов: мы откроем дверь!

— Мы идем в каморку Бартоломью за ключом, — добавил я, проталкивая мои губы в глазок рядом с Эдди- ными. — Если мы не найдем Бартоломью, у нас есть оружие. Мы взорвем дверь.

Ни звука в ответ. Тени все сгущались, иронически посмеиваясь над нами, и, казалось, сливались с запахами камеры в единое целое. Но ни движений человеческих, ни голоса не было слышно.

— Его там нет, — произнес Эдди упавшим голосом. — Переселили его. Что это за игра, арфист?

— Мы выясним, в чем дело.

Я побежал по коридору, и друзья мои — за мною по пятам. Я бросился в комнатушку Бартоломью. В немногие секунды, которые прошли с тех пор, как я обнаружил, что Джона Саймона уже нет в его камере, я думал о Бартоломью, о том, каким он предстанет передо мной, когда ф я распахну дверь в его комнату. В моем воображении возникла его фигура — вот он лежит нд походной постели, желтый, как глина, и, возможно, уже не дышит, подбородок его заострен, как бывает у покойника. Но когда я ворвался через незапертую дверь, оказалось, что Бартоломью и не лежит и не умер. Он сидел в кресле, обернувшись к двери, лицо было в пятнах, багровое, как — то по — особому, с сумасшедшинкой веселое, глаза тонули в наползавших сверху и снизу отечных складках кожи; в руке блестела приподнятая над стаканом бутылка. При каждом новом залпе и крике, раздававшемся по ту сторону двери, он запрокидывал голову, разражался взрывом смеха и выкрикивал: «Праздник смерти, праздник смерти…» Вдруг он заметил, что кто — то стоит перед ним.

— Кто это? — спросил он и поднял свое широкое грязное лицо. Он вел себя как человек, которому нравится быть слепым.

— Это я. Вы помните меня, Бартоломью? Арфист, тот самый, который был здесь вместе с вами, в той камере, в конце коридора.

Лицо его посерело, и на нем отразилась спокойная сосредоточенность. Потом он хлопнул стаканом по колену, расплескав красное вино на брюки. И начал хохотать самым громким и безумным хохотом, какой мне когда — нибудь приходилось слышать, — с какими — то идиотскими придыханиями. Я уставился ему прямо в физиономию. Его маленькие глазные щели затекли мутными слезами. Положив руки ему на плечи, я встряхнул его. Я обезумел, как и он, я кричал, как и он, чувствуя, что душа и тело мои на пределе нарастающей муки.

— Где же он, человече? Где Джон Саймон Адамс?

Эдди вышел вперед и положил свою раскрытую ладонь Бартоломью на лоб. Смех тюремного надзирателя упал до тихого хныканья, похожего на икоту. На губах его застыла улыбка, а когда он заговорил, голос его звучал отчетливо и каждое слово, как бы каким — то чудом освобожденное от покровов, доносилось почти с нарочитой ясностью.

— Арфист, — сказал он, — я всегда знал, что в один прекрасный день на дне одной из этих бутылок я отыщу какой — нибудь премиленький анекдотец, перед которым сама правда покажется только жалкой пародией. Так вот она наконец эта бутылка, вот этот анекдот и вот кровавая проклятая ночь, которая, как пес, подстерегала меня в довершение всех моих кошмаров… Джона Саймона Адамса повесили сегодня утром в присутствии всех законников и церковников.

— Ты пьяный, грязный лгун, Бартоломью. Но ты еще и хитер. Ты хочешь выиграть время, пока эти красномундирные коршуны не покончат там с нашими ребятами и не смогут приняться за нас! Они перевели Джона Саймона в другую камеру. Они где — то прячут его. Говори, где он, не то я убью тебя собственными руками.

— Быть убитым тобой — это было бы одно удовольствие! Но брось дурака валять. Во мне, вот в этой бессмысленной глыбе, нет такого местечка, где бы даже ложь пожелала найти себе убежище. Мистер Радклифф с целым охвостьем других джентльменов явился сюда два дня тому назад. Их вызвал на совещание главный шериф. Они говорили, что беспорядки вспыхивают по всему краю, что, несомненно, будет произведена попытка освободить Джона Саймона и сделать его вожаком движения, которое стремится растоптать ногами наши свободы. Я слышал также, как Радклифф говорил, что мистера Пенбори одолевают самые чудовищные ночные кошмары и что он может лишиться разума под гнетом ожидания, когда Джона Саймона наконец приличненько задушат. Так что, говорили они, ради бога поторопитесь с этим дельцем. Я принес им немножко вина как раз в тот момент, когда они дружно потешались над тревогами мистера Пенбори, и смех этот так подействовал на меня, что я чуть было не схватил вино с подноса и не выпил его сам. Казнь произошла сегодня утром. Это мой последний служебный акт. Мне больно, арфист. О, мне очень, очень больно. Они закопали его у березы, по ту сторону церковной ограды. Могила в общем неплохая, как и полагается могилам. Каким взглядом он смерил всех нас! Господи, после этого взгляда никому из нас уж не омыться. А вы пришли освободить его… О боже, боже милосердный!