Все изменяет тебе

— Ну, не каждый же день на лесных прогалинах встречаются молодые дамы, к тому еще и художницы!

— Так это, значит, диковинка? Вот не знал! В жизни я пока смыслю не многим больше, чем баран, да и впредь, верно, это не изменится к лучшему. Нет, я не робею перед вами. А вот плащ ваш действительно очень хорош. Я бы сказал, что более красивого я никогда еще не видывал. Озеро такого цвета я однажды встретил было — ч слишком долго задержался на его берегу. Но вы… нет, вы меня не заставите дрожать. Разве наймете кого — нибудь, кто бы, стоя сзади, хорошенько потряс меня.

— Что за гадость у вас в руке?

— Хлебная горбушка. Я так долго ношу ее с собой, что она уже стала частью меня самого. И нет у меня духу ни съесть ее, ни выбросить.

— Вы арфист?

— В прошлом — да. Как вы догадались?

— По тому, как время от времени крючатся ваши пальцы. В их изгибе — характерное ожидание: точно они прислушиваются к звучанию струн. Это легко заметить. Да и взгляд у вас такой же осовелый, как у некоторых арфистов, которых я знала.

— Богатое же у вас воображение!

— Хоть рисую я неважно, но глаз у меня зоркий. В один прекрасный день я, верно, так ясно увижу какой- нибудь предмет, что он сам подскажет, как изобразить его кистью.

— Возможно. Впрочем, есть что — то радостное даже и в этой вашей мазне.

— Куда вы направляетесь?

— В Мунли.

— На завод?

— О нет, упаси бог!

— А что в этом дурного?

— А что хорошего в том, чтобы посадить медведя на цепь и за жалкую подачку заставить его отплясывать? Завод — это убежище для слабоумных и отчаявшихся. По — моему, некоторые людишки с излишней готовностью напяливают на себя вериги унижения и рабства. Если кто признаёт над собой власть хозяина и продается за наемную берлогу, ему место в желтом доме.

— Вы не то дикарь, не то бунтовщик. Попробовали бы вы вести такие речи перед моим отцом… Он живо поставил бы вас к плавильной печи и мигом обучил бы элементарной логике.

— Кто ж ваш отец? Сам — то он небось не поджаривает своего зада у печи?

— Мой отец — Ричард Пенбори.

— Слыхал. Он — то и построил Мунли. Самый сильный и хитрый из здешних заводчиков.

— Пионером здешних мест был мой дед. Но и отец с радостью услышал бы, что вы сказали о нем.

— Вряд ли только его порадовало бы, как я это сказал. Не люблю я промышленников. Чистый воздух, движение, музыка — вот для чего я живу. Отберите их у меня — и лучше мне сразу в могилу.

— Где же ваша арфа?

— Разбита. Позавчера. Один невежда пробил ее ногой, она задребезжала и приказала долго жить.

— Если вы лишились арфы и не выносите заводских печей, то зачем же вы собираетесь в Мунли? Там не место лодырям.

— Есть у меня там друг. Жили мы с ним когда — то душа в душу, исходили вместе все горы на Севере да и все долины средней полосы. Мы не раз уговаривались с ним: когда ноги наши устанут бродяжить, мы найдем какой — нибудь приятный уединенный уголок, годный как раз для нас двоих, где бы мы могли вместе отдохнуть. До друга моего дошли сведения, что его отец — в Мунли и, несмотря на слабость и старческую немощь, все еще околачивается вокруг пуддлинговых печей вашего родителя. Расставшись со мной, мой друг отправился сюда, в ваши края, проводил отца на тот свет, а сам застрял здесь. Меня это удивило. Уже два года, как это произошло. Вот я и явился, чтобы забрать его отсюда.

— Не зря ли вы приехали? А если ваш приятель не пожелает возвратиться в глушь? А если в поселках больше постоянных и полезных дел, чем вы думаете?

— Знаю я эти «постоянные и полезные дела». Осмотрел их со всех сторон словно доктор, и, сколько бы ваш родитель и его приспешники ни расписывали их, для меня они — чума. Друг мой вернется со мной.

— А если он женат? Ведь Мунли — такое местечко, где дети плодятся, как грибы после дождя.

— Бобыль он, как и я. Подле него не может быть никого, особенно женщин. Так же как я, он спокоен, доволен малым, а душою на голову выше дюжинных людей, и прибрать его к рукам никому не удастся.

— О, да вы и без арфы говорите точно поете.

— Старая привычка.

— Кто ваш друг?

— Джон Саймон Адамс.

По лицу девушки я понял, что она слышала кое — что о Джоне Саймоне, и скользнувшее по ее лицу выражение царапнуло меня, как острая ледяная сосулька. Странно было думать, что есть какая — то общая почва, которая объединяет меня с этой молодой женщиной.

— В чем дело? — спросил я. — Чем он вам не угодил?

— Да этот субъект — злостный смутьян. Где он, там нет покоя.

— Никогда в жизни Джон Саймон Адамс не был смутьяном, никогда!

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы виделись в последний раз?

— Два года.

— За это время он не переставал обучаться уму — разуму. А теперь, пройдя курс, стал грозным бичом здеш — «них мест.

— Бичом? Для кого?

— Для моего отца и многих других.

— Как это возможно? Что могло так ожесточить его? Всю свою жизнь он был мягок, как лепесток. Я был арфистам, он — певцом. Нашими дуэтами мы даже камни заставляли плакать. Как же это? Джон Саймон — и вдруг бич?

— Идите в Мунли и убедитесь в этом сами. Зловредный он человек.

— Вы знакомы с ним?

— Нет. Какое мне дело до него!

В сердцах я швырнул хлебную горбушку в воду.

— Черт возьми, женщина, есть ли в вас хоть искра человечности? В ваших глазах и в душе — ничего, кроме холодного эгоизма. В этом есть что — то новое для меня, и это вызывает во мне…

Я стремительно поднялся. Она побледнела, и я с радостью отметил это, хотя не замышлял против нее ничего дурного. Когда я вновь обратился к ней, голос мой смягчился, в нем звучало чуть ли не смирение, и я уже сожалел, что дал себе волю и разволновался по такому пустяковому поводу.

— Если сравнить мир Джона Саймона с миром вашего отца и с вашим, то он предстанет перед нами, как великий светлый храм, в котором нет и тени зла. Не знаю, что вы там сотворили с ним в этом вашем прокопченном хлеве, там внизу, в котловине. Но что бы вы с ним ни сделали, все поправимо. Адамс может опять стать таким же, как в те дни, когда Мунли было для него пустым звуком. Я, видите ли, леди, обрел тот блаженный уголок уединения, о котором мы с ним мечтали. Мой дед со стороны отца всего только один разок прослушал мою игру на арфе, и она его так проняла, что он сам распелся — и пел до бесчувствия. Хилому старику это оказалось не под- силу, и он скоропостижно отдал богу душу. В северо — западном углу страны он завещал мне два холма и лощину между ними. Они так прекрасны, что даже райские кущи бледнеют перед ними!

Я повернулся и пошел прочь.

— Желаю удачи! — сказала молодая женщина, спокойно улыбаясь.

Отсчитывая шаги, я мысленно старался стереть в душе впечатление, произведенное на меня этой особой, ее словами, ее ярким обликом, тембром голоса. Но раньше, чем тропа окончательно свернула с прогалины и скрыла молодую женщину из моих глаз, я обернулся и еще раз посмотрел на нее.

— А знаете>как присмотришься к вам, вы совсем не страшная, — сказал я. — Вы нежны и мягки, как мох.

Она впилась глазами в холст и даже не оглянулась. Я продолжал свой путь легким и быстрым шагом и начал спускаться к расположенному в котловине поселку, с его шапкой клубящегося дыма и мрачной обособленностью от радостной прелести окружающих его возвышенностей.

2

Чья — то голова дала себе труд поразмыслить над созданием Мунли еще до его возникновения. В других таких же поселках, которые мне пришлось видеть, новые строения обычно теснятся вокруг ядра старых, беспорядочно нагромождаясь друг на друга. Мунли же состоит из главной длинной улицы с переулками, ответвляющимися от нее на равных расстояниях. У того, кто проектировал Мунли, было четкое представление о себе и о мире.

Пока я шел по главной улице, мне навстречу попадалось немного людей. Это показалось мне тем более странным, что еще со времени моего прошлого непродолжительного пребывания в Мунли, когда я приезжал сюда, чтобы составить компанию Джону Саймону, я помнил, что местное население страдает хронической общительностью и больше всего любит посидеть у порога, посудачить, поглядеть друг на друга и покопаться в мелочах своей жизни. Послеполуденное солнце еще грело в полную силу. Такой день располагает к сердечности и дружелюбию, но ни один из встречных мужчин и ни одна из женщин не глянули в мою сторону и не поздоровались со мной. Вдали, на восточной окраине поселка, виднелись домны. Небо над ними было слегка затенено, и уже на большом расстоянии от них можно было ощутить крепкий и едкий запах копоти. Домики, выстроившиеся в ряд вдоль хорошо утрамбованной дороги, были небольшие, однотипные; их поставили впритык друг к другу, как бы подчеркивая этим их принадлежность к Мунли. В каких — нибудь ста футах справа от меня, на косогоре, высилось большое великолепное здание с широкими окнами и с двумя гладкими молочно — белыми колоннами по обе стороны от парадного подъезда. Колонны ярко выделялись на фоне темной зелени откоса; ничто не производило столь величественного впечатления во всей долине. К дому вели лиственничная и буковая аллеи. Это, как я догадывался, и была резиденция Ричарда Пенбори и той молодой женщины в голубом, как озеро, плаще, которая восседала на бугре, бывшем ее частной собственностью.