Просека

Гриша не пожелал идти со мной. Есть люди, боящиеся воды, темноты, высоты: Гриша Бубнов боится леса. С отвращением отмахнулся от меня, будто я звал его купаться в полой воде Тихвинки.

— Что там делать, в твоём лесу? Я не мальчик — шататься среди деревьев… Вокруг тебя деревья, кусты, и не видишь, кто подойдёт к тебе.

Возможно, с ним в лесу когда-то приключилось что-то жуткое. Может, когда ещё совсем маленьким был, потому не помнит.

В лес углубляюсь по ручью. Чтоб не сбиться с дороги, не заблудиться. Небо ясное. Местами ручей перерезает большие поляны, над ними весело заливаются жаворонки.

Километра три дорога идёт на подъём, затем местность выравнивается. Начался густой ельник, ручей сузился; толстые серые ели плотней подступили к нему.

Кух, кух, кух, — донеслось спереди и чуть влево от ручья, — чу-фы, чу-фы!

Осторожно крадусь на песню: вот уж глухарь где-то близко; вон на той ели. Умолкает, и я останавливаюсь, жду долго.

Чу-фф! — и похоже, защёлкал клювом.

Снова крадусь, опять тишина. Мне кажется, птица сидит вот на той макушке; нет, на этой. Пальнуть наугад? Слышу манящий звук, но теперь он далеко.

Бегаю так короткими перебежками долго. Солнце уже высоко. Ручья я не вижу, догадываюсь, что взял от него влево, и круто поворачиваю вправо. Наконец вот лощина, и в ней не ручей, а ручеёк. Плюнув на хитрого глухаря, я закуриваю и, передохнув, бреду выше по ручейку. Мне жарко, а вода в ручейке так прозрачна, холодна и вкусна, что, напившись, то и дело наклоняюсь, черпаю пригоршней и опять пью.

Ели сменились тонкими и кривыми берёзками. За ними лощина раздаётся вширь. Я вышел к болоту, покрытому серой прошлогодней травой. Несколько хилых ёлочек, таких же берёзок. Надеюсь найти в центре болота открытую воду, где могут быть утки. Но кроме кочек и сваленных здесь кем-то когда-то толстых и уже сгнивших брёвен, ничего больше не замечаю.

Вдруг метрах в двух слева по ходу вижу что-то серое и продолговатое. Подхожу, присматриваюсь: шинель, хлястик на ней, одного рукава нет. Стволом ружья хочу приподнять шинель, посмотреть, что под ней. Кусок её отламывается коркой; пробую рукой — то же самое. Разминаю в пальцах кусочек шинели: на ладони серая пыль. Под шинелью ничего нет. Разгребаю ногами траву. Каска. Наша, советская. Истлевшие кости, должно быть, остатки черепа. Нахожу ствол винтовки с магазином и затвором. Оглядевшись, замечаю ещё шинель, ещё. Я не буду их трогать. Семь лет назад… какие семь лет? Это война кончилась семь лет назад, а здесь бои были в сорок первом.

Старая хозяйка говорит, что немцы в Тихвине были месяц с небольшим, накануне сорок второго их выбили из города… Я — на кладбище без могил. Солнце уже спускается к лесу. Там, где я только что разрывал траву, что-то блеснуло. Это стёклышко от очков; я вытираю его, кладу в карман.

Только что я пил вкусную воду, вытекающую прозрачным бойким ручейком с этого кладбища. Почему-то осторожно ступая на свои же следы, выхожу к лощине, бреду обратно.

Напротив Веркиного дома живёт пожилой Яков Полетаев, он без левой руки. Просил нас выписать для него дров на базе, мы выписали, и он теперь при встрече приветливо раскланивается с нами. В потёмках я подхожу к нашему двору. Полетаев и Гриша сидят на крыльце.

— Вот и студент с глухарями, — говорит Гриша, — где они?

— В лесу. — Я присаживаюсь, рассказываю о болоте.

— По ручью попал туда? — спрашивает Яков.

— Да.

— А не врёшь ты? — пугается чего-то старик.

— Как же вру, когда говорю, что видал.

— И табличек там нет никаких? На столбиках?

— Я не видел.

Он говорит, что лощина у начала ручья и болото были заминированы. Там осталось много мин. И он сам был в комиссии, прибивал дощечки, предупреждающие людей об опасности.

— Два года назад там старуха и девочка подорвались, — говорит Яков, — должны минёры приехать. Они там второй год уже роются и никак не разделаются. И проволоки колючей там нет?

Мне кажется, я видел обрывки проволоки, но не обратил на неё внимания.

— Понимаю, понимаю, — бормочет Яков. — Ах ты бродяжка! — ругается он и встаёт. — Это Сашка-дурачок снял проволоку: зимой я видел, он тащил моток её к станции. Это он. Надо в горсовет заявить завтра. А коров не пасли в лощине?

— Я не видел.

Он прощается.

— Ты на Курской дуге не воевал, Гриша? — говорю я.

Мне хочется, чтоб он сказал: да, воевал, и упомянул бы Петровск.

Нет, Гриша не был в тех местах. Во время Курской дуги он был на переформировании под Москвой…

В работу мы с Гришей втянулись, мышцы у нас не болят по утрам. Обитатели улицы нас уже знают. Проходим мимо компании женщин, стариков, старух, собравшихся посудачить перед сном. Заметив нас, они умолкают, присматриваются

— Это Веркины жильцы. — И продолжают беседу.

4

Вот и конец мая, а повестки с вербовочного пункта нет. Пряхин прислал письмецо: на моё имя корреспонденций никаких не приносила почтальонша; курс сдаёт зачёты; Федя хочет сдать экзамены досрочно и уехать домой. Яковлев Миша перевёлся на электромеханический факультет. На моей койке спит теперь Бес, а на койке Беса — новый студент, перешедший к нам из кораблестроительного института. Я несколько раз перечитал строчки, написанные наспех. На Магадан махнул рукой: не вызывают, и не надо, навязываться не буду. От Николая ответа на моё письмо нет… Последнее время всё тянет написать Вареньке Кунцевой. Но что написать? О чём? Я часто вижу её той маленькой и незаметной девчонкой, какой она была в школе. И такой, какой она стала. Вспоминаю нашу встречу. И у меня большое желание повидаться с ней и поговорить.

В будущем месяце работы будет мало: бездорожье приостановило доставку брёвен из леса, отгружаем в основном заготовленное зимой.

Настоящие рабочие без работы не останутся, они примутся за сплавной лес. «Проходная» бригада будет «на подхвате». Это значит, посадят на тариф и заставят убирать территорию перевалочной. Грише подобное не грозит: его маленькая бригадка уже грузит сплавные брёвна.

Лобов хочет проситься в какую-нибудь другую бригаду. Крылову и Стельченко всё равно — где бы ни работать, лишь бы не работать.

— Солдат спит, а служба идёт! — говорит Крылов.

Я же болтаться не хочу. И напрашиваться в какую-то бригаду я не хочу. Разнюхиваю, где в этом городе можно ещё найти работу. Говорят, начался сплав леса, сплавной конторе требуются сплавщики. В воднотранспортной конторе тоже можно найти работу.

Выпадает день, когда нашей бригаде выделяют только один крытый вагон для загрузки катушкой — полуметровыми берёзовыми швырками. К часу разделываемся с работой, я ухожу домой.

Бреюсь, переодеваюсь. По пути в сплавную контору захожу на почту, даю телеграмму на вербовочный пункт: когда отправка, прошу сообщить мне срочно. Но на душе спокойно. Вызовут — хорошо, не вызовут — бог с вами.

Сплавная контора размещается в новом бревенчатом доме. В пустой комнате за столом, на котором лежат счёты и какой-то журнал, сидит дядька с большой круглой головой. Я не знаю, кто это, но думаю, какой-то начальник. Говорю, зачем явился. Он вежливо предлагает сесть. Должно быть, он очень нервный. Ногами то дело шаркает под столом.

— Где вы сейчас работаете?

Я говорю.

— А до перевалочной базы?

Рассказываю, кто я, а он улыбается. Пожалуй, примет сплавщиком.

— Какая штука, вот какая штука, — говорит этот гора-человек, — понимаю вас, понимаю. Да… У меня тоже сын — студент. Он в университете учится. Да… Я рад вам помочь… Парень вы крепкий, и вы бы хорошо заработали… но я не могу вас сплавщиком взять.

— Почему?

— Понимаешь, — он переходит на отеческий тон, — ты опыта в этом деле не имеешь, и с тобой обязательно что-нибудь случится. Нет, понимаешь, я не могу тебя на сплав взять. Грех на душу не хочу брать…

Воднотранспортная контора за шлюзом. Здесь принимает меня иного склада человек, сухой и угрюмый. Изучив молча мой паспорт, молча возвращает мне его. Уставился неподвижным взглядом в стол, подперев голову рукой. И ничего не говорит.