Просека

— Чего?

— Думаешь, она простит тебя?

— Э-э… Ты студент, но таких вещей не поймёшь!

И Гриша толкует: она там, дома, в квартире, с ребёнком. На работе у неё всё хорошо. А он уехал невесть куда. Первый месяц жена о нём и слышать не захочет. Подруги её заговорят о нём — жена скажет: «Не упоминайте об этом негодяе!»

Через месяц он пошлёт ей деньжат, но письмо не будет писать — рано. Где-нибудь в апреле напишет и попросит прислать…

— Чего, ты думаешь, я попрошу у неё? — Гриша лукаво смотрит на меня.

Я пожимаю плечами:

— Не знаю.

— То-то и оно, что не знаешь! Я попрошу прислать мне сотню коробков спичек, махорки и… нет, соли я попрошу в следующем письме. Понимаешь?

Я смеюсь.

— Нет, не понимаю.

— А-а! Психологию надо знать! Она прочитает такое письмо, целый день будет ходить сама не своя! Куда ж это я попал, что и спичек нет, махорку прошу? Но я не пожалуюсь на судьбу ни единым словом! Она с этим письмом — к соседке Фаине, есть там такая соседка, прожившая блокаду. «Фаина Митрофановна, как вы думаете, где ж это мой забулдыга оказался? Смотрите — спичек просит, махорки… а он ведь не курил…»

Засуетится, сгоношит мне посылочку! А потом я бац: «Вышли пуд соли!» Пуд! Одно это слово её ошарашит — пуд! А месяца через три она простит меня! Ха-ха! Надо баб знать, милый мой. Да. К осени она простит меня. Так и напишет: «Гриша, если одумался, осознал свою мерзость, возвращайся». Политика, брат, без неё не проживёшь!

2

Денежный кризис у нас миновал. Но первую неделю сидели с Гришей на мели. В конторе перевалочной базы аванс нам сразу не дали.

— Недельку отработайте, тогда выпишем.

Гриша пошумел. Но сделал это как-то уж очень развязно: мы, мол, питерские, порядки знаем. Начальник базы вдруг уехал куда-то, и мы остались на бобах. Вещей у Гриши нет никаких. Мы продали на базаре две мои рубашки, выходные брюки. И перекрутились. Потом получили зарплату, рассчитались с хозяйкой. Деньги они берут у нас порознь: я отдаю старухе, Гриша — Верке.

Мне кажется, старуха немного не в своём уме. Деньги подавай ей только купюрами в пятьдесят рублей, меньшими не берёт. Сразу уносит деньги в боковушку и долго не появляется из неё. Верка говорит, что у матери запрятано много денег дореформенного выпуска. Они, конечно, пропали, но мать не верит в это.

— Копи, копи, глупая, — говорит ей Верка, — и эти скоро пропадут у тебя!

У Верки два сына. Подростки. Оба в каком-то ленинградском училище. Первый муж её погиб на войне, второй находится в «отдалённых местах». За первого она получает пенсию, второй присылает ей деньги сам, зовёт её к себе. Он расконвоирован и через два года будет свободен совершенно. Но у неё здесь есть хахаль, как она говорит. Работает хахаль прорабом на стройке километрах в пятидесяти от Тихвина. Перед Веркой стоит сложнейший вопрос. Ужинаем мы почти всегда вместе за одним столом, и она обсуждает с нами, как ей быть. Ждать мужа? Развестись с ним и выйти за прораба? Говорит, что оба они хороши:

— Ни в чём друг другу не уступят!

Муж далеко, и она жалеет его, но побаивается: каким он станет, когда окажется на свободе?

— Что посоветует мне учёный студент? Распиши мне по-газетному, как быть?..

Книги я беру из городской библиотеки. Обедать и ужинать стал приходить с книгой. И Верка считает меня очень умным человеком, который, ясное дело, отлично должен разбираться в житейских делах.

— Вот письмо получила от своего, — говорит она и кладёт передо мной исписанный мелким почерком листок бумаги, — прочитай-ка, студент. Скажи мне, как тебе мнится: с чего бы это он заговорил о моих пацанах?

Письмо как письмо. Человек интересуется учёбой ребят. Говорит ли с ними Вера о нём? И в каком духе? Возможно, он подумывает, как отнесутся к нему дети, когда он приедет сюда.

— Да ты посоветуй, ты же всё читаешь, в институте науки проходишь: как с ним быть мне? — требовательно смотрит она мне в глаза. — Он тоже учёный — он фельдшер!..

Пряхину я уже написал письмо. Сообщил свои координаты. Попросил: что бы ни пришло по почте на моё имя, немедля пересылать сюда. Родителям тоже послал письмецо. Сочинял его много вечеров. Как ни настраивался на подходящую волну, то и дело рвал листки. Покуда не пришла в голову элементарная ложь: я месяц проболел воспалением лёгких. Беспокоить их не хотел и не сообщал об этом. Зачёты не смог сдать, потому и экзамены не сдавал. Взял академический отпуск и немного поработаю на производстве. Потом опять поступлю учиться. Куда, поступлю, нарочно не упомянул об этом: приеду в Магадан, поступлю в техникум, тогда уж подробно всё изложу. Письмо родным опустил поздно вечером в почтовый ящик на вокзале. И будто последний камень свалился с души.

Долго шатался по тёмным улицам, держа шапку в руке. Сыпал мелкий снег, воздух был холодный, но мне было жарко. Я распевал песни, черпал пригоршней снег и жевал его. Улыбающийся, весь в снегу, ввалился я в дом. Верка и Гриша сидели за. самоваром; старуха смотрела на них с печки.

— Фу ты, какой он сегодня весь интересненький! — воскликнула Верка. — Никак разговелся где-то студент! Ха-ха! Без моей помощи? Гляди, парень, охомутают тебя! Я тебя познакомлю с одной красючкой, хочешь? Слушай: молоденькая, самый раз по тебе, а?

— Валяй, — сказал я, наливая чаю, — познакомь меня с красючкой!

— А ты не смейся, — ударила она кулаком по столу, — ты не гордись больно! Ещё так скрутим тебя, что про институтских своих студенточек забудешь!

Гриша взял гитару и запел: «Студенточка — заря восточная, под липою я ожидал тебя…»

Я вдруг вспомнил о сотне коробков спичек, про пуд соли, прыснул чаем себе на колени и расхохотался.

— Гриша, пуд соли! — крикнул я. — Ты сразу пуд соли проси! Два пуда!

— Пуды напоследок, напоследок, — ответил Гриша улыбаясь.

— Теперь соли много, — заметила Верка с серьёзным видом, — теперь ею хоть завались, а в войну рюмками её продавали. Десять рублей рюмка была.

— И здесь так? — сказал я. — У нас не помню почём, но тоже рюмочками продавали.

— А ты ж где в те времена был? — спросила Верка.

— В Курской области. Курский я.

— А что, Гитлера не изловили до сего дня? — спросила с печи старуха.

— Нет, бабушка, — ответил Гриша, — его негде ловить, потому как. его нет. Он сам с собой кончил.

— А врут поди, — проворчала старуха. — Спрятавшись сидит где в каком месте. Земля велика, народу много на ней!

— Ты чего не спишь? — сказала Верка матери. — Меня стережёшь? О, уставилась красотка! — И мне: — Она всё ждёт, когда поймают Гитлера. При немцах у нас ночью украл кто-то кабана и двух коз, а как раз говорили, будто Гитлер приезжает сюда. Она и решила: кабана утянули на угощение Гитлеру. Никак позабыть не может!

— Год кормили его, строго сказала старуха, год целый выдерживали. Полно вам беседничать, вдруг крикнула она, ложись спать, Верка! Гасите свет!

И чаепитие закончилось.

«Пуд, рюмка соли… Безграмотная старуха лежит на печи, ждёт сообщения о поимке Гитлера, — размышлял я, укладываясь на матраце, расстеленном между столом и бревенчатой стеной, — всё одно к одному. Всё связано между собой: и пуд соли, и рюмка соли, и кабан, и Гитлер. И Гриша, и его жена, и соседка жены Фаина, пережившая блокаду: не будь этой Фаины, Гриша не писал бы о махорке и спичках. Не было б войны, и не было б этой Верки, у которой муж погиб в первый же год. И она осталась с двумя детишками и со стариками; старик был слаб, дома с печи не слезал. И Верка уехала тогда с тремя подругами зарабатывать денег, посылала деньги старикам и детям. Познакомилась там с фельдшером, а потом вернулась сюда, потому что фельдшер проштрафился, его посадили, и ей стало невмоготу жить там одной…

Война не закончилась. Её нет, но она живёт в людях. Следы её и во мне, и в тех двух подростках, которых я не знаю, живущих где-то в Ленинграде, вдали от матери. И она, мать, говорит, что, будь у неё даже куча денег, всё равно б отдала детей государству; она так и говорит — государству, ибо чует, что сама не сможет воспитывать своих же детей. «Они у меня бандитами вырастут, — говорит она, — я их люблю, но я плохая мать…»