Просека

Я поёживаюсь, распрямляю ноги и потягиваюсь, опять поджимаю их под лавку и смотрю в окно. Старик наконец снимает полушубочек, вешает его на стенку. Он в застиранной гимнастёрке, которая ладно облегает его детскую фигурку. Посматривая на меня, он достаёт из авоськи бутылку, заткнутую бумажной пробкой, селёдку, хлеб. На прощанье Федя сунул мне в карман бутылку пива. Выставляю её на стол.

— Поужинаем, дедушка? — говорю я и улыбаюсь.

— Это пиво у вас? Очень хорошо! Знаете, я не успел купить пива. — Он оживляется, достаёт из авоськи банку с солёными огурцами, просит меня открыть её.

Славный старичок. И в вагоне не тесно, и воздух свежий, и покачивает мерно, и поезд мчится, мчится…

— Вы далеко едете, молодой человек?

— В Тихвин.

— Близко. Это вы в восемь уже будете на месте. Не секрет, зачем едете туда?

— На каникулы. Я студент.

— К родителям?

— Да.

— Ну, а я как раз навыворот вашего: я еду к сыну в Череповец. После армии он там работает на заводе. Мы сами из тамошних мест. Лет пятнадцать я там не бывал и вот еду. Он, сын-то, женится, на свадьбу меня позвал…

Я слушаю и киваю. Тук-так-так, тук-так-так! — стучат колёса. За окном лес. Какой-то разъезд промелькнул: фонарь на столбе, маленький кирпичный домик, возле него человек в фуражке и с фонариком в поднятой руке…

Когда выхожу из вагона, разговорчивый старичок спит. На платформе пусто. Буфет работает, и даже есть чай. Обжигая губы, язык, я выпиваю два стакана. У стойки бушует человек с короткими курчавыми волосами. Что-то доказывает буфетчице, ударяет себя в грудь. Заметив меня, умолкает, присматривается ко мне своими крохотными глазками.

— Как мне в контору леспромхоза пройти, не подскажете? — спрашиваю его.

Он опять ударяет себя в грудь, указывая на буфетчицу, что-то, сер-дясь, говорит мне, но то ли он картавит, то ли пьян. Я никак не пойму, чем он недоволен. Наконец он указывает на стакан, который я держу в руке. Я прошу буфетчицу налить е, му чаю. Улыбаясь, буфетчица подаёт человечку, но он отмахивается и спешит, ручаясь, на улицу.

— Так он и будет пить ваш чай, — говорит буфетчица, — Сашке нашему надо чего-нибудь покрепче! Вам в леспромхоз? Как выйдете сейчас из вокзала, сразу через площадь идите — прямо через неё. И на Советскую улицу попадёте. Контора тут близко.

…Тёмно-синее небо, ещё кое-где видны бледные звёздочки. Голубоватый снег. Рядом с вокзалом голые высокие деревья, за ними снежная поляна, а за поляной чернеют бревенчатые домики. Тихо и спокойно; где-то залаяла собака.

Жик, жик — хрустит снег позади меня. Кто-то догоняет.

— Эй, парень, где тут контора леспромхоза? — окликает меня осипший, сильный мужской голос.

Останавливаюсь. Человек ниже меня на голову, коренаст; он в фуфайке, в сапогах, в руке маленький чемоданчик. Резко и чётко вырисовывается его орлиный профиль. Большие тёмные глазницы приблизились ко мне.

— Я сам ищу эту контору, — говорю я.

— С направлением?

— Да.

— Хо-хо! Значит, в нашем полку прибыло! Григорий Бубнов, — представился он.

Я назвался. Глаза его цепко охватили моё лицо, меховую шапку, меховой воротник.

— Направление на Литейном получал?

— Да.

— По экипировке не догадаешься. К той улице пойдём или к этой?

— Пошли сюда. Мне сказали: идти прямо от вокзала.

— Ты сам осерчал на Питер или он выгнал тебя?

— Я сам уехал, — сказал я.

— Понятно. Не сошлись характерами. Такое бывает. Я тоже, можно сказать, спокойно выбрался из него: ни оркестр, ни толпы народа меня не провожали. Даже ни одна женщина не прибежала к отходу поезда! И тебя не провожали?

— Нет.

— Понятно.

Дома, образующие улицу, сплошь бревенчатые. Некоторые обшиты досками и покрашены. Людей не видно.

— Божье царство, — сказал Бубнов, озираясь, — спит народ и не знает, кто прибыл в их город! Я справлялся об этом Китеже: здесь заводишко есть, монастырь, дом Римского-Корсакова. И река Тихвинка. О, вот и вывеска!

Дом двухэтажный, над крыльцом навес. Ступеньки ведут на второй этаж. Коридор, комната, где стоит стол, заляпанный чернилами, несколько дверей. Одна дверь открылась, появился мужчина в очках, с бородкой, в меховой безрукавке. Он толкнул соседнюю дверь и закричал:

— А, пришли уже! Идите, полюбуйтесь, что я за ночь успел сделать! Поглядите! Иди, иди, Софья Ивановна, посмотри! Всю ночь он опять не давал мне работать! Главный инженер! Чему только учат их там теперь в академиях? Нет, я не сделаю в срок годовой отчёт. И я откажусь делать. Иван Захарыч вернётся из Москвы — пусть сам садится за него! Пойдите полюбуйтесь: ночью он не давал мне покоя, а теперь — спит.

Но тут дверь, из которой он появился, снова открылась, вышел высокий парень в пальто, в шляпе. Лицо его заспанно.

— Чего орёшь, борода? — грозно спросил он.

Меховая безрукавка прислонилась к стене, взгляд бородатого устремился в потолок.

— Ты чем недоволен? Мной? Я тебе сказал: липовый отчёт ваш я делать не буду. Подписывать враньё не стану. — Он увидел нас. — А это кто?

— Мы на работу оформиться хотим, — сказал я.

— Кем?

— Рабочими.

— Это к ним. К женщинам, вон туда.

— Так каждый, каждый день! — воздевает руки к потолку бородатый человек. — Как можно работать?

— Весело живут, — тихо сказал Бубнов, — а я думал, тут тишь да гладь. — Он шагнул к женщинам. — Здравствуйте! Привет вам из Ленинграда! Вот направления наши. Давай, Борис.

Женщина просмотрела документы.

— Вы где хотите работать: на перевалочной базе или в лесу?

— Прежде вопрос: что такое перевалочная база, что там делают? Мы как-то прежде всё мимо Тихвина проезжали и незнакомы с его предприятиями.

— На перевалочной базе грузят лес в вагоны. База в городе. Но общежитием здесь мы не обеспечиваем.

— А в лесу обеспечиваете?

— Да.

— В лес, — сказал я, — чего там думать? Оформляйте нас в лес.

Но Бубнов дёргает меня за руку, зовёт в коридор.

— Слушай, может, тебе к белым медведям хочется? — дышит он мне в лицо. — Куда ты просишься? Тут город не город, да и не глушь, а в лесу куда сунешься вечером? На звёзды выть будешь?

— Жить-то негде, — сказал я.

— Найдём. Не пропадём. Ты, я вижу, не бывал в переделках, — лес! Тьфу! Пошли.

Пишем заявления в отделе кадров. Оставив чемоданы, отправляемся искать жильё.

— От центра держимся подальше, — рассуждал вслух мой новый приятель, шагая на полкорпуса впереди меня, — туда, где ещё хоть немножечко пахнет деревней. Нам нужна вдова средних лет и с детьми. У вдовы нет сберкнижки, она считает каждую копейку. И мы для неё будем кладом. А ты — тьфу! — лес! Ты что, в передрягах мало бывал?

Мы на самой крайней улице. За ней огороды, луг и дальше еловый лес. Поглядывая на избы, Бубнов укорачивает шаг.

— В этом и спрашивать не будем, — вполголоса рассуждает он, — в этом домике мужик есть… А тут куркуль живёт. Видишь, сети у сарая; на грузовичке кто-то приезжает к нему… О, гляди, царица в окошке сидит, — кивает он на окно, за которым видно квадратное лицо седой старухи.

Крыша домика из дранки, навес над крыльцом стоит, подломив ногу. Один порожек крыльца разломан.

— Пошли сюда… Здорово, бабуся! — приветствует он старуху.

Та спокойно смотрит на нас, сидя на скамейке. Печь, плита, три стула у стола. Дверь ведёт в боковушку.

— Заждалась гостей, бабуся? Вот мы и явились. — На лице старухи полное безучастие к его словам. — Можно ли зайти к тебе?.. Глухая, что ли, — тихо ворчит он. — Ты слышишь, бабушка?

— А ты чего орёшь? — вдруг басом говорит старуха. — Ты до Верки? Так её нету дома..

— Нет, мы не до Верки. Мы к тебе, бабуся. Ты хозяйка будешь?

— А что надобно-то вам?

— Мы квартиру ищем. Двое вот нас. Работаем на перевалочной базе. До сих пор жили в бараках. Надоело. Люди мы спокойные, деловые, а в бараке и часу тишины нету. Посоветовал один добрый человек к вам обратиться. Говорит, семейство маленькое у них, только рады будут пустить жильцов.