Просека

Он рассказывает. И довольно живо. А я почувствовал, что всё, буду учиться в этом институте. Четверо суток и почти не спал. Несколько минут слушаю объяснение и псе понимаю. Потом веки мои отяжелели, тело разом обмякло. Я потёр глаза. Подпираю голову рукой, часто моргая, киваю, давая понять, что слушаю внимательно.

— Вы давно с дороги? — вдруг спрашивает он, оборвав рассказ.

— Только что. Двое суток, знаете, с пересадками…

— Значит, в группу гидротехников?

— Да.

— Мария Николаевна, к гидротехникам! Вот той женщине сдайте документы. Нет, нет — к тому столу.

Едва избавляюсь от документов, сонливое состояние покидает меня. Еду на вокзал за чемоданом.

В этом году абитуриенты-гидротехники были расселены в первом учебном корпусе. Девушек разместили в спортивном зале на втором этаже. Там ровными рядами стоят их чистенькие коечки. Уже вечереет, когда я поднимаюсь по лестнице следом за пожилой женщиной. Она в деревенской юбке, кофте, какие носит моя бабушка.

— Ох-хо-хо! — вздыхает проводница, с трудом переставляя ноги. — Всё едут и едут. И все такие молоденькие, и у каждого небось дома матушка осталась. Горюет, поди, бедная!

На третьем этаже она остановилась возле одной из учебных комнат.

— Тут есть, сынок, свободная коечка, — сказала она, разглядывая моё лицо, — поселяйся. Ты, видать, последний, все уж давно съехались. — Она заговорщически оглянулась. — Только, сынок, скажу тебе, гляди не балуй шибко! А то вон чего удумали три ночи назад: угораздила их нелёгкая кишку пожарную снять, воду отвинтили и прямо из той кишки к девицам струю пустили, когда те спали. Вот оно как. Такое тут поднялось, что не приведи ты господи! Одного, — она понизила голос, — девицы опознали в лицо, говорят, он был приехавшим из Сибири. Так небось катит уж, голубчик, обратно в свою Сибирь: отдали ему документы. Сказали, таких, мол, нам не надобно!

В комнате, куда я вошёл, стоял полумрак. Освещён только угол настольной лампой в зелёном абажуре. Четверо абитуриентов играли в карты. Все в трусах; у одного из них перевязаны щёки. Со света он приглядывается, кто вошёл. Шея его вдруг втянулась в плечи, он прокрался к койке, стоявшей в противоположном углу, сдёрнул с неё одеяло. Под ним лежал длинный костлявый парень. При свете фонарика читал учебник.

— Ага, попался! — завопил сдёрнувший одеяло. Схватил учебник, бросился прочь по койкам. — С поличным, теперь выбросим за окошко!

Костлявый парень вскочил.

— Пошто пристал, собака! — рявкнул он так, что зазвенели стёкла окон. — Отдай учебник! — Он бросился было за обидчиком, но другие картёжники загородили ему дорогу.

— Ты, Федя, не прав, — говорили они, корчась от хохота, — а он прав: ты, Федя, нарушаешь постановление — в комнате не зубрить!

— Постановление! Отдай учебник! — гаркнул Федя могучим басом.

И снова зазвенели стёкла.

Картёжники катались от хохота. Феде вернули учебник. Он торопливо оделся. Ворча и ругаясь, ушёл куда-то. Этот Федя Пряхин, как я узнал потом, приехал из какой-то забытой богом архангельской деревушки, которой даже на районной карте нет. Над ним потешаются, чтоб послушать, как звенят стёкла. Хотя он очень силён, мог бы взмахом руки уложить двоих, он только огрызается. Ещё не освоился.

К экзаменам я стал готовиться на улицах: абитуриенты съехались намного раньше меня, разбились на пары, тройки. К таким напрашиваться не хочу. Я беру учебник, отправляюсь бродить, выбирая тихие улицы. Институт стоит на окраине города, и тихих улочек в его районе много. Загляну в учебник и шагаю, шепча про себя. Попадётся скамеечка, сажусь, вывожу формулы на бумаге.

Сдал я экзамены без «троек». Меня зачислили со стипендией.

3

Гидротехники живут в третьем корпусе студгородка по Лесному проспекту. На первом этаже первокурсники, на втором — второкурсники. И так далее, за некоторым исключением, до пятого этажа. Исключение существует из-за девушек, они занимают весь четвёртый этаж.

Я поселился в девятой комнате первого этажа. Она имеет кладовочку, где вешалки для одежды. Комната разделена перегородкой с дверью на половины: в первой — три человека, во второй — двое. Я живу во второй с Николаем Болконцевым, приехавшим из Иркутска. В первой: Валька Кургузов, калининский, и вологжане Миша Яковлев и Саша Зондин.

Когда мы перебрались сюда из учебного корпуса и устроились, я сел было писать письмо домой. Но дальше нескольких строчек дело не пошло. Настроение было приподнятое; мне казалось, письмо получается слишком восторженным. Маме такая восторженность пришлась бы по душе. Отцу нет. Ему точно надо знать, что буду строить после окончания института, в который поступил. Признаться, я этого толком сам не знаю, а общими фразами от него не отделаешься. Напишу позже, когда разузнаю подробности будущей работы.

Болконцев сидел на своей койке. Откинувшись к стене, просматривал записную книжку. На тумбочке лежали его золотые часы. До этого дня мы не были с ним знакомы, он сдавал экзамены с другой группой. И я видел его только со стороны. Выше меня ростом, стройный. Всегда в свежей белой или голубой шёлковой рубашке; брюки аккуратно выглажены. Он держался особняком среди абитуриентов. Сложив на груди руки, то прохаживался по коридору, то стоял у окна, спокойно посматривая на проходящих. И производил впечатление гордеца и зазнайки.

Поселились мы вместе случайно. Я первым вошёл в эту комнату. Положил чемодан на койку, ближнюю к окну. Огляделся, и тут появился он.

— Это ещё не занято место? — указал он на соседнюю койку.

— Нет, — сказал я, — можешь располагаться, если хочешь. — И мы познакомились. Но по душам ещё не разговаривали.

Зондин и Яковлев сидели друг против друга на своих койках. Любовались новенькими студенческими билетами. Маленький и юркий Кургузов копошился в чемодане, то и дело зачем-то выбегал из комнаты.

Вернувшись, опять заглядывал в чемодан. Замерев, о чём-то задумывался, часто моргая. Наконец притащил себе вторую тумбочку. Установил её в кладовочке.

— Это моя будет там, — объявил он громко. Цокнул языком, захихикал, ещё чаще заморгал. И начал складывать во вторую тумбочку вещи.

— Твоя тумбочка? — спросил Болконцев, поднявшись. — Ну так береги её. Стереги! Что, мужики, надо бы отметить этот день, а? — Он оглядел нас.

— Давайте!

Зондин вскочил.

— Я — за! — крикнул он. — Верно! По-студенчески! Для знакомства, а? Ведь никто не запретит?

— Что пить будем?

Сошлись на вине, потому что душно. Компанией сходили в магазин. Пили за студенчество вообще, за каждого из нас. За дружбу. Потом затянули «Там вдали за рекой загорались огни». Меня приятно удивило, что песню все знают и она всем нравится. Один Кургузов слабо подвывал. Но у него нет голоса. Неприятно было, что он, встретясь с кем-нибудь взглядом, начинал часто моргать. Даже гримасничал и хихикал. У Николая отличный голос. Он начал «Орлёнка», и тут вошёл в комнату коренастый малый с сухим и широким лицом, студент мелиоративного факультета Холмов. Ни на кого не взглянув, он шепчет что-то Кургузову на ухо. Я не обращаю на это внимания, Зондин и Яковлев тоже. Но Болконцев разом обрывает песню.

— Прежде всего, — говорит он строго, глядя в лицо Холмова, — когда входишь в комнату, надо здороваться. А если есть секреты, можно сообщать их в коридоре. А не шептаться в компании.

Все замолчали.

— Это ты мне? — спрашивает Холмов.

— Да, тебе.

— Как же это понимать?

— А так и надо понимать. Я не ясно сказал?

Холмов, кажется, не знает, что ответить.

— Хороши будут студенты! — наконец восклицает он.

Болконцев берёт бутылку, наливает в стаканы.

— Уж какие есть, такими и будем, — Болконцев встаёт; бутылка у него в руке.

Неужели драка будет? Должно быть, они успели раньше поссориться. Но Кургузов хватает свой пиджак.

— Пойдём, пойдём, — тянет он за руку приятеля, и они уходят.

Песенное настроение пропало. В комнате тихо. За стенками с обеих сторон идёт веселье.