Просека

— Все думают, в Ленинграде дожди и дожди, — начинаю я разговор, улыбаясь, усаживаясь поудобней. Поправляю на коленях плащ. — А тут погодка просто замечательная!

Мужчина взглянул на меня, ничего не ответил. Пальцы у него грязноваты, я скосил взгляд на свои — вроде чистые.

— И купаться здесь можно, — продолжаю я, глядя теперь на сросшиеся брови соседки. — Правда, вода холодноватая, но я ведь купаюсь очень рано. Днём времени нет, — добавляю, чтоб они не подумали, будто я какой-то бездельник, — я очень рано купаюсь… А вы давно уже в Ленинграде?

Женщины переглянулись. Я распускаю улыбку шире, сообщаю, сколько дней живу в этом городе, зачем приехал и где провожу ночи.

— А вы откуда приехали? — спрашиваю соседку.

— Я не приезжая, — отвечает она, в голосе её улавливаю недовольство. Официантки нет. Да где же она?

— И вы местный? — обращаюсь к мужчине. Он кладёт ложку. Круглые чёрные глазки его уставились на меня.

— Слушай, ты чего пристаёшь к людям? — грубо говорит он. Взгляд его забегал по мне. — Сел и сиди. Или ты хочешь подцепить кого-то здесь? Поищи в другом месте, понял?

Я не ожидал подобного, но успеваю сдержаться.

— А вы чего так со мной разговариваете?

— Вам что?.. Молодой человек, вы будете заказывать? — Это официантка.

— С таким… — Я проглотил ругательство, встал; плащ упал с колен, и я его подхватил, — с таким идиотом и за столом противно сидеть! — говорю я, глядя в лицо мужчины. Хочется ещё как-то обозвать его, но ругательство не приходит в голову.

Выхожу из столовой, некоторое время ношусь туда-сюда у дверей. Кажется, я достаточно грубо осек этого негодяя и он непременно выйдет сейчас объясняться. Тут уж поговорю с ним. Но он что-то сообщает женщинам, официантке, те кивают, качают головой. И он спокойно принимается за второе. Случись подобное в Петровске, я непременно дождался б его, возможно и выволок бы его на улицу, побеседовали б на задворках. Но здесь… Народу полно. Проходит мимо милиционер, немного погодя ещё один, останавливается на углу и стоит… Успокоившись немного, мысленно посылаю этого типа ко всем чертям, говорю себе, что когда-нибудь обязательно встречу его и рассчитаюсь. Отправляюсь в гастроном, покупаю четыреста граммов сосисок. Съедаю их у буфета в вокзальном дворе, запивая кофе. Отхожу к закрытому ларёчку, закуриваю, облокотившись на прилавочек. С чемоданами, с узлами спешат люди. Темнеет. Собираю по карманам расходные деньги. Их оказывается сорок шесть рублей. Сую в карман пиджака, тут же перекладываю в задний карман брюк. Постою ещё немного и пойду бродить по Невскому. Может, в кино попаду.

— Слушай, друг, помоги мне приятеля проводить к вагону. — Передо мной вырос худой парень в кепке и в свитере.

— Я? А что с ним?

— Плохо. Никак одному не управиться. А поезд вот-вот отойдёт!

Мы пересекли вокзальный двор, прошли по пустому перрону, вдоль кирпичного длинного здания. Свернули в закоулок: привалившись к стене, стоит здесь лохматый коренастый малый в бобочке.

— Вот он! — громко произносит приведший меня. Я улавливаю острый взгляд коренастого. Тут же чувствую, что обе руки худого скользнули в карманы моего пиджака.

— Молчи, молчи! — дышит худой мне в лицо перегаром.

Бью его снизу. Он взмахивает руками, падает. По тому, как пришёлся удар, понимаю, что худого опасаться пока что нечего, но тут же из глаз моих брызжут искры. Кажется, что череп лопнул, падаю на колени, нога в ботинке ударяет по голове. Успеваю захватить ботинок рукой, прижимаю к себе, что есть силы дёргаю. Ползу из этого закоулка к свету от фонаря. Волоку коренастого, он отбивается. Вскакиваю, швыряю его к стене. Он тупо ударяется, вскрикивает, но не встаёт. Тихо стонет. Худой уже на ногах. Мне хочется сбить его, растоптать, но он даже руку, не поднимает для защиты.

— Забирай своего приятеля и чтоб духу тут не было! — трясу его за грудки. — А то изуродую. Убирайтесь вон! — И я ругаюсь скверными словами.

В закоулке этом — пролом в стене. Грабители скрылись в нём. Голова моя гудит, но особой боли не чувствую. Осторожно трогаю пальцами голову, под пальцами вздувается шишка. Спешу в туалет, сую голову под кран. На лице ссадин нет. Мне вдруг становится ужасно обидно. Должно быть, нервы не выдержали, и глаза мои набухают слезами, вот уже слёзы текут по лицу. Вокруг меня люди, мне неловко, и я опять умываюсь. Минут пять не отхожу от крана. Причину слёз не могу понять. В Петровске мне приходилось много раз драться, но там драки были другие.

2

В город мне расхотелось идти. В зале ожидания уже полно народу. На моей скамейке, положив между собой ковёр, сидят два южанина в тюбетейках. Трогают ковёр, переговариваются. Затем, как по команде, замирают. Прикрыв глаза, шепчутся, должно быть, со своим богом. Разом встают, сворачивают ковёр и уходит, а я растягиваюсь на скамейке.

До драки я не испытывал отчуждения в этом городе. О нём я много слышал, читал. Я уже побывал на Дворцовой площади, в Исаакиевском соборе; осмотрел Медного всадника, вспоминая стихи Пушкина. Побродил вдоль Невы. Я решил, как управлюсь, обживусь, осмотрю вначале сам город. Потом уж примусь за музеи. Даже ночёвки на вокзале не портили настроения. Теперь же — кто-то закашлялся, высморкался, и мне стало противно. И воздух тут какой-то гадкий. Я перебрал в памяти случившееся со мной за эти дни, на душе стало тревожно. Я ворочаюсь, хочу уснуть, но сон не идёт, и, чтоб успокоиться, я прибегаю к испытанному средству; начинаю думать, какой я серьёзный, толковый и вообще хороший человек. А с таким человеком ничего плохого не может случиться; он добьётся своего. Я верю в это. Последний год я особенно стремился стать серьёзным человеком. Порой подмывало расхохотаться, дурачиться, а я молчал, сводил брови, воображая, будто морщины на моём лбу похожи на морщины нашего завуча Максима Павловича. Надо было спешить, суетиться, волноваться, а я старался быть крайне медлительным, чем раздражал окружающих. Но всё это было не то: вдруг живость, подвижность, которыми был заряжён от рождения, одолевали; я срывался, вся моя степенность улетучивалась.

Творилось такое, покуда не взялся за книги. Помню, в классе заговорили о школьной читательской конференции, Вера Владиславовна объявила, что лучшие докладчики будут посланы на районную конференцию, и я вдруг вызвался сделать доклад о героях книги Льва Толстого «Война и мир».

— А справитесь? — спросила учительница. — Вы хорошо читали эту книгу?

— Да, — сказал я, хотя только листал роман, когда мы его проходили по программе.

Вечером того же дня я сидел в комнате бабушки Вари, где всегда стояла тишина. Бабушка пила свой бесконечный чай, примостившись у тёплой плиты. За окном моросил осенний дождик. Передо мной лежали три толстых тома, с одного из них строго смотрел на меня из-под косматых бровей бородатый старик. Я докурил папироску, разогнал рукой дым и сжал виски ладонями. До этого вечера я читал книги от случая к случаю — не хватало времени. Улавливал сюжет, нёсся за ним, пропуская абзацы с рассуждениями, описаниями природы. Достигал финиша, бросал книгу. Теперь взгляд мой привычной рысью мчался по строчкам. Отмахал я много страниц; уже перестал тарахтеть городской движок, и погас свет. Я зажёг лампу и вдруг оступился: не мог сказать сам себе, о чём же я читал? О каких героях я буду говорить? Листал страницы назад, забегал вперёд — сюжет не давался. Чтение не шло. Мысль, что я всё-таки недостаточно умён, чтоб усвоить прелесть такой знаменитой книги, поразила меня. Но решил не сдаваться.

На другой день притащил из библиотеки два огромных тома с разрозненными листами. Разложил листы на столе, на полу.

Бабушка, попив чаю, пела под нос какую-то песню и следила за моими действиями. Я выбрал листы, где говорилось о Наташе Ростовой, о Пьере Безухове и Андрее Болконском. Я решил говорить о них. Проштудировал всё об этих героях и был поражён: ни один из этих героев мне не понравился! Толстый, неуклюжий Пьер, получив наследство, крестьян на волю не отпустил; развёлся со своей изменницей-женой, отдал ей, великосветской дуре, много имений, чтоб она эксплуатировала крестьян. Во время войны в армию он не записался. Угодил в плен к французам, побег не организовал, хотя убежать тогда было просто. Наташу я сравнил с нашей Зоей Космодемьянской. Андрею Болконскому я противопоставил Павку Корчагина и Мересьева. Но зато понравились мне Петя Ростов, Денисов, Долохов. От них был в восторге. Главу, где Петя и Долохов в лагере французов, я прочитал раз десять и выучил наизусть. Я оплакивал вместе с Денисовым мёртвого Петю. Я написал доклад, вызубрил его, бродя по улицам, и о сути доклада никому не говорил.