Страница 77 из 85
Закрывая свою объемистую папку, Таисия Васильевна сказала:
— А с тем парнем с комбината, с Грохотовым, ошибка…
Если вам в течение одного дня без конца будут повторять, что вы ошиблись, даже самый спокойный, рассудительный человек может воспламениться. Признаюсь, от слов Таисии Васильевны я немножко взъерошилась.
Но я тут же подумала — об ошибке говорить мне будут до тех пор, пока мы ее не исправим. И я, не дослушав Таисию Васильевну, сказала ей:
— Да, да. Я вас очень прошу, займитесь, пожалуйста, этим делом.
Она охотно согласилась:
— С удовольствием.
Кстати, о двух словах: «прошу» и «пожалуйста». Я вполне согласна, что это волшебные слова. Я никогда ни одному работнику райкома не говорю: «Я требую», так как давно убедилась, что «прошу», «пожалуйста» действуют гораздо сильнее. Не действуют волшебные слова только на инструктора Митрофанова. Бывший наш секретарь Виктор Павлович говорил:
— С ним надо построже.
А я, поручая ему разбираться в деле Грохотова, кажется, забыла об этом.
Мой Алеша на партийном учете в другом районе, но он шутя говорит, что мог бы с успехом выступать у нас на собраниях актива и основательно критиковать первого секретаря: ничего не поделаешь, не могу же я не делиться с ним всем тем, что мне так интересно и дорого. Я ведь тоже хорошо знаю, что делается у Алеши в институте.
Когда-то Таня, возвращаясь вечером домой и слышав наш разговор, спрашивала:
— Заседание ученого совета еще продолжается?
А сейчас Танюшка шутит:
— Заседание бюро еще не закончилось?
Каюсь, свой первый доклад на пленуме райкома, посвященный воспитательной работе среди молодежи, я до утверждения его членами бюро показала Алеше. Он прочел и совершенно серьезно, без всякой шутки, спросил:
— Не обидишься, Лида? Доклад средний. Слушать будут, но запоминать нечего. Все гладко, все чистенько. Но вы же не для «галочки» пленум проводите…
Доклад я переписала заново.
Возможно, я поступаю неправильно, иногда советуясь с Алешей, может быть, я не вправе посвящать его в наши дела, но я знаю его честность, принципиальность — дурного он мне не посоветует, не такой он человек.
Рассказала я ему и о Грохотове и даже спросила:
— Как бы ты поступил?
Алеша засмеялся:
— Ты как Мишка. Задачу еще не решил, а в ответ уже смотрит. Что я могу сказать? Я же не видел этого парня, не говорил с ним…
Мы даже поссорились немного. Правда, ссоримся мы не надолго, самое большое на полчаса,
Я никогда не забуду печальный, осенний день 1944 года. Я пришла домой раньше мамы и вынула из почтового ящика газеты. Письмо упало на пол. Как я обрадовалась! А письмо было не от папы…
Папа лежит на высоком перевале неподалеку от Банска-Бистрицы.
В позапрошлом году я с делегацией строителей была в Братиславе и только заикнулась о могиле отца, как наши любезные хозяева отправили меня на «татре» в Банска-Бистрицу. Стоял удивительный, тихий, даже торжественный осенний день. Сначала я с удовольствием слушала переводчика Лацо Спевара, он очень хорошо рассказывал о Словакии. Потом он деликатно умолк, вспомнив, очевидно, куда н зачем мы едем.
К перевалу добрались затемно. Шофер Иосиф остановил машину, и Лацо сказал, что дальше мы пойдем пешком.
Мы шли по широкой дорожке, усыпанной гравием, и он тихо поскрипывал у нас под ногами.
Я не знаю, откуда появились сотни зажженных восковых свечей, — в спокойном, почти неподвижном воздухе они горели ярко, маленькие язычки тянулись вверх и, казалось, перемигивались между собой. Потом я разглядела на могилах множество цветов. Лацо объяснил, что сегодня день поминовения усопших и по всей стране на кладбищах горят свечи. Словаки в этот день не забывают и своих русских братьев, погибших в боях за свободу и независимость Чехословакии.
Я и сейчас помню Лацо Спевара, его глуховатый голос, помню, как наш шофер Иосиф снял кепи и опустился на одно колено, помню темное небо все в звездах, помню, как подъехали на велосипедах молоденькие девушки и привезли свежие цветы.
Я думала, что папа лежит в братской могиле, а Лацо подвел меня к засыпанному цветами холмику с небольшой мраморной табличкой:
Гв. майор Михаил Иванович Нестеров
15-II-1906 — 14-X-1944
Наверное, оттого, что последний раз я видела отца с большой бородой, он всегда представлялся мне пожилым, а вот здесь у его могилы, я вдруг поняла, каким молодым, в сущности, он погиб — ему было всего только тридцать восемь лет, на год меньше, чем мне сейчас. Лацо и Иосиф молча отошли, они хотели, чтобы я осталась одна. Я присела на скамеечку. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как тает воск на свечах. А я думала и думала об одном: какое бессмысленное и жестокое дело война.
Вскоре приехали на велосипедах парни, и тоже с цветами, и я слышала, как Лацо и Иосиф не подпускали их близко. И хотя они говорили почти шепотом, я поняла, что Лацо уговаривал парней подождать, пока я пе встану. Он сказал им: «Здесь лежит ее отец!» И когда я шла к машине, парни, как по команде, обнажили головы и торопливо сказали: «Добрый вечер, пани…»
Потом был спуск с перевала. За весь обратный путь Лацо сказал Иосифу только одну фразу: «Осторожно, здесь на дорогу иногда выбегают олени!» Иосиф ответил: «Знаю». Он и так бережно вел машину.
В сумочке у меня лежал маленький пакетик с землей, я решила, что, как только вернусь в Москву, в первый же выходной день съезжу на родину и высыплю эту горсть словацкой земли на могилу мамы — пусть это будет ей далеким приветом от папы, которого она так ждала…
Как горько плакала тогда — в осенний день сорок четвертого года, — как горько плакала мама.
МОЖНО СПАТЬ СПОКОЙНО
Я думал, что его давно нет в живых — Филиппа Ивановича Уткина. А он жив! Сколько же ему сейчас лет? В партии он с 1912 года. Это-то я помню точно. Рекомендацию Филиппа Ивановича я вижу как сейчас: «Горячо рекомендую товарища Ивана Петровича Шебалина в члены РКП(б). Член партии с 1912 года Ф. Уткин». В партию он вступил лет восемнадцати… Предположим, что двадцати. Значит, сейчас ему самое большее семьдесят два…
На собрании ячейки все аплодировали его рекомендации. Кто же не знал Филиппа Ивановича в нашем городе, дети и те знали его подпольную кличку — Филин. «Дядя Филин»! Он дал мне рекомендацию охотно.
— Тебе дам. Ты молодец! Спас утопающего ребенка. Это не каждый может, особенно зимой. Не очень много охотников лезть в ледяную воду…
Была масленица, на реке жгли костры. А мы, комсомольцы, пришли «бороться с религиозным дурманом». И, как на грех, Иришка Расчетнова провалилась в полынью — черт бы ее побрал, нашу речку с теплыми фабричными отходами. Отходы-то теплые, а вода студеная. Как она обхватила меня тогда, Иришка.
Филину понравилось. Кто-то потом рассказывал, что в половодье на Енисее он спас товарища.
Не могу вспомнить, когда это было — до моего выдвижения или после? Конечно, после. Я уже в облисполкоме работал. Филипп Иванович пришел ко мне домой, усталый, разбитый какой-то.
— Ты теперь, Ваня, на вышке… А мне что-то не нравится все происходящее… Я на четырех партийных съездах делегатом был, видел, как Ильич себя держал и как этот…
Меня информировали, что «матерый враг Уткин приговорен Особым совещанием к высшей мере социальной защиты». Вот тебе и высшая мера! Живет, и, как видно, неплохо. Больше семидесяти, а выглядит моложе меня. Персональную, поди, отхватил…
Как он меня сгреб. Черт дернул меня в это время на Центральный телеграф за марками пойти. Не пошел бы, не увидел…
— Привет, Шебалин! Не узнаешь?
Разве я мог его не узнать?
— Как вам не стыдно, Филипп Иванович! Разве я могу вас забыть…
И тут у меня, против желания, еще вырвалось:
— Разве можно забыть моего рекомендателя… Помните девочку, как ее, Иринку Расчетнову? Она выросла…