Страница 27 из 85
Так и ходил Онуфрий Пеликанов в кандидатах до самой отмены этого института.
Дело Пеликанова снова рассматривалось на приемной комиссии. Стоял вопрос — как быть? Оставлять Онуфрия в союзе или лишить его этого почетного звания? Спорили долго, вслух прочитали «Гнедко». Всем казалось — никаких оснований оставлять в Союзе нет. Но поднялся седой писатель, обычно хранивший на заседаниях таинственное молчание.
— Нехорошо! Стыдно! Непонятно! Человек двадцать лет принадлежал к нашей семье… Допустим, он мало написал, допустим. Но он же был занят! И чем? Общественно полезным трудом — лечил животных. Лошадок. Он напишет еще. Я уверен, Я верю в него, верю. Прошу прислушаться к моим словам, к словам старого литератора… Я тоже двадцать лет ничего не издаю. И меня, выходит, надо просить об выходе? А я пишу. Пишу — не спешу. Моя норма — десять строк в сутки, и чтоб ни одно слово не повторилось. Я взыскателен. А в Пеликанова я верю. Он талантлив — это бесспорно.
Пеликанова оставили. Он действительно оправдал надежды старого литератора — написал повесть для детей «Скачка с препятствиями».
Повесть имела успех. Правда, печатных отзывов не было, но один критик в устном выступлении отметил глубокое проникновение автора в психологию коня. Ободренный вниманием, Пеликанов доказал животворное влияние критики — начал выдавать рассказы о животных, благо материал оказался под рукой — в Краюху приехал на гастроли цирк. Особенно удался рассказ о льве Керосине, влюбленном в свою дрессировщицу. Рассказ, отпечатанный на обороте цирковой программы, принес Пеликанову славу, и ои окончательно отказался от мысли возвратиться к ветеринарной практике.
Пеликанова начали приглашать на разные заседании, избирать в президиумы, посылать на творческие встречи с читателями. Он так бы и жил, спокойно купаясь в лучах славы, как в нарзанной ванне. Но в уютную, без душевных треволнений, жизнь грубо вмешались местные критики, выросшие в литературном объединении «Основа». Критиков было трое — суровый, как следователь по особо важным делам, Иван Колдыбин, всегда улыбающийся, но очень ядовитый Алексей Трынов и еще не определившийся окончательно, но уже подающий надежды Митя Осокин. Пробыв в литературном объединении по нескольку лет, они поняли, что их стихия — критика. И всерьез взялись за Пеликанова.
Сигналом к решительному наступлению послужила статья Колдыбина: «Куда и на чем двигается писатель Пеликанов?». Блистая эрудицией, Колдыбин упомянул про Россинанта, Холстомера, Изумруда и прочих героев классической литературы. Статья заканчивалась вопросом: «Что такое «Гнедко» Пеликанова по сравнению с «Изумрудом» Куприна? Так себе, мелкое, неодухотворенное. И когда, наконец, наш прозаик перестанет мельчать, а примется за монументальное современное полотно?»
Пеликанов долго не поддавался и продолжал сочинять рассказы про животных. Ассортимент стал у него шире — к лошадям и львам прибавились кошки и кролики. Но после статьи Колдыбина он сдался и заявил, что взялся за широкое полотно. На очередной встрече с читателями он сообщил, что собрал материал и приступил к роману-трилогии из жизни местных кустарей-деревообделочников. Это обещание напечатали в газете «Трудовой край», и с тех пор каждый рассказ Пеликанова встречался тройным залпом. Сначала Колдыбин бил по автору кувалдой: «Опять Пеликанов нас не порадовал. Вместо полотна выдал эскиз!» Затем поучал Алексей Трынов: «Дал слово — держись, а обещать не надо!» Добивал Д. Осокин: «Нашему автору до романов, видно, плыть да плыть. Опять у него мелочь. Как это грустно!»
Терпенье Пеликанова лопнуло. Он написал критическую статью: «Ответ по существу». И напечатал ее в альманахе «Северное сияние». И все. С тех пор уже четыре года, как Пеликанов забросил своих лошадей, дрессированных морских и сухопутных львов, упрямых ослов, добродушных слонов и вороватых кошек. Теперь он пишет только теоретические и критические статьи, избрав своей специальностью научно-фантастическую и приключенческую литературу, — благо ее в магазинах хоть отбавляй.
Однажды в Краюху прибыл ответственный деятель Союза писателей, тридцать лет назад написавший маловысокохудожественный роман «Эх, дорога!» и с тех пор целиком отдавшийся организационной работе. Говорили, что там, где побывает бывший романист, литературы, может, и не возникнет, но отделение союза со штатным секретарем и уполномоченным Литфонда появится обязательно. Но даже такому многоопытному работнику ничего сделать в Краюхе не удалось — увез только тезисы своей будущей докладной записки литературному начальству и вполне законченное заявление Пеликанова о ссуде — занятие критикой начинало губительно сказываться на его бюджете.
Явное отставание краюхинских литераторов, бегство композитора Долинского плюс окрестные пейзажи вывели художников на первое творческое место. Красх — как сокращенно называли Краюхинский союз художников — занял все ключевые позиции, его представители были в партийном комитете, горсовете, редакции, в отделении общества по распространению всевозможных знаний, в Доме пионеров и даже в отделении банка — кассир банка по совместительству являлся бухгалтером-кассиром Красха.
Летом 1955 года Красх переживал бурные дни: истекал срок полномочий председателя и председателей ведущих секций: живописной, графики, эстампа, спорта, скульптуры и декоративной. Не переизбиралась лишь председатель секции критики Татьяна Муфтель, поскольку она была единственной представительницей этого жанра.
Графики желали во что бы то ни стало видеть председателем Макара Дормидонтова — старого мастера иллюстрации. Во-первых, это было все-таки имя — Дормидонтова знали в Москве. Ему охотно заказывали иллюстрации на древнерусские темы. Графики отлично понимали мягкую душу старого мастера, знали, что председателем он будет только числиться, а вертеть всем станет Егор Бодряев — автор единственного полотна «Квас-батюшка», но зато бойкий организатор всех заказов.
Живописцы выдвинули жанриста Полуекта Безбородова. У него шансов было больше, чем у Дормидонтова: моложе, самостоятельнее и отличился последней картиной «Завтрак в кукурузном поле».
В самую последнюю минуту графики выяснили, что Безбородов поддерживает тайную связь с исключенным из Красха юным дарованием Мишелем Солдатовым. поклонником абстракционизма. Больше того, графики обнаружили па квартире Безбородова целую степу абстракционистских этюдов собственного производства. Кандидатуру Безбородова пришлось снять. Графики торжествовали.
…Вася Каблуков пришел в Красх в самое время — там шли прения по докладу правления. Небольшой зал бывшего купеческого особняка был переполнен. Впереди, поближе к столу президиума, сидели молодые художники из так называемого актива секции, мечтавшие стать полноправными членами Красха. Позади актива расположились недавно принятые в союз. В последних рядах в небрежных позах разместились маститые, состоящие в Красхе не менее десяти лет.
На трибуне стоял постоянный председатель ревизионной комиссии Константин Ерикеев, известный тем, что в шестьдесят семь лет не имел ни одного седого волоса.
Ерикеев, повернувшись лицом к президиуму, жестким голосом говорил:
— Я очень благодарен за предоставленную мне возможность выступить с этой высокой трибуны.
— Сейчас начнет о современности, — заметил маститый Лавочкин.
И действительно, Ерикеев заговорил о необходимости более настойчиво отображать современность.
— Отписками тут не отыграться. Нужны полотна. Нужны люди. Нужна эпоха.
— Сейчас начнет Кошкина обкатывать, — сообщил Лавочкин.
И правда, Ерикеев упомянул Кошкина.
— А что делает Авенир Павлович Кошкин, которого искренне ценю и глубоко уважаю? Он, видите ли, осовременил натюрморт. К овощам и рыбе пририсовал форменную, фуражку дежурного по станции. Кстати, дорогой Авенир. Павлович, верх фуражки у дежурного по станции малиновый, а вы, пренебрегая правдой жизни, пустили кумачовый… С колористикой у вас явно неблагополучно.
— Сейчас вспомнит Фастовского, — предупредил всезнающий Лавочкин. — Слушайте!