Страница 20 из 85
Выполняя поручение «Тонапа» поздравить с днем рождения Анну Тимофеевну Соловьеву, Стряпков заказал заводу большую гончарную вазу с надписью и фотопортретом именинницы.
Эскиз вазы он поручил все тому же Леону Стеблину, а надпись выдумал сам: «Нашему дорогому руководителю от бескорыстных друзей-подчиненных».
Стеблин старался, призвав всю свою взволнованную неудачей в «Детском мире» буйную творческую фантазию. Основание вазы напоминало пудовую расплющенную тыкву. От него шло нечто похожее на свеклу, хвостом вниз. Ручки, поднимавшиеся от основания до вершины, походили на длинные, причудливо изогнутые от засухи китайские огурцы, которые поразили Леона Аполлинарьевича в огороде у жены нотариуса. Начав ваять без определенного замысла, по наитию, Стеблин, соединив стихийно возникшие корнеплоды и овощи в единый стройный ансамбль, предложил назвать свое творение «Дары земли». Заказчик попросил увязать тему сельского хозяйствам промысловой кооперацией: «Понимаешь, друг, чтобы не только одно первоначальное сырье, но и продукт переработки!»
Стеблин пустил вокруг основной тыквы широкий орнамент, густо оснастив его ассортиментом изделий горпромсовета: тут были детские деревянные кроватки, пивные кружки, рукавицы, валенки и тапочки. Почетное место заняли гончарные изделия: кринки, горшки, цветочницы и, конечно, любимое детище Кузьмы Егоровича — копилки и свистульки.
Непосредственно в свеклу Стеблин смело вмонтировал медальон в виде сердца для фотопортрета, вокруг пустил надпись, закрутив буквы в лихие вензеля.
Кузьма Егорович увеличил портрет Соловьевой до желаемого размера и попросил Леона Аполлинарьевича для большего эффекта и живописности раскрасить фотографию акварелью.
Стеблин сначала покобенился:
— Ни к чему этот грубый натурализм! Я на вашем месте заказал бы мне барельеф — возьму недорого, а получится впечатляюще.
Стеблин постарался. Заглянув в горпромсовет словно бы по делу, он посмотрел на Анну Тимофеевну, повертел своей козлиной бородкой и успокоил Стряпкова:
— Будет полное сходство!
Он омолодил Анну Тимофеевну лет на двадцать. Такой розовощекой, с коричневыми соболиными бровями, с пунцовыми губами, она и сама-то себя едва ли помнила.
По личному распоряжению Стряпкова вазу, за особую плату, сооружали после смены доверенные люди — мастер Клепиков и подручный Симуков.
Наклеить портрет Анны Тимофеевны Стряпков доверил лично директору Соскову. Ему же он передал и «вложение» — тугой пакет, перетянутый шпагатом. В пакете лежало пять тысяч рублей. Кузьма Егорович рассудил, что на первый раз, для пробы, хватит и этой суммы: «А то Аннушка зазнается. Да и мне пять тысяч не лишние…»
— Ну как, здорово получилось? — спросил, прикрыв трубку, Стряпков.
Сосков с другого конца города полушепотом сообщил:
— Фундаментально!
— Ручки зеленые?
— Будьте спокойны.
— Личность наклеил? Крепко?
— Не оторвешь. Казеиновым. Края особо промазал, чтобы не задирались.
— Вложил?
— Обязательно!
— Теперь слушай. Сначала обложи ватой. Понял? Ватой, Потом дай слой бумаги. Возьми в красном уголке подшивку «Трудового края». Понял? Перетяни шпагатом. Только попробуй — крепко ли? Бумажный не пойдет. Пусти натуральный. Потом соломкой… Понял?
— Понял, Кузьма Егорович! Все сделаю в точности.
— Постой, не торопись. Вовнутрь чего-нибудь мягкого напихай, ваты или лучше войлока клочьями нарви. Чтобы пустоты не было.
— Понял… Напихаю…
— А красная полоска по орнаменту после обжига хороша?
— Красота!
— Теперь слушай. Посылай прямо на квартиру к адресату. Дай Симукову лошадь… Нет, постой, Симукова не посылай, он как выпьет, всякую осторожность теряет. Пошли с кучером старуху Тряпкину, пусть она на руках держит. Давай орудуй…
Стряпков положил трубку и, увидев на пороге Каблукова, ехидно произнес те самые слова, от которых Яков Михайлович сразу терял душевное равновесие:
— Дисциплинка — она для всех одинакова, товарищ Каблуков. Независимо от родственных связей…
Каблуков молча начал рыться в портфеле, а Стряпков, насладившись поражением противника, полез в нижний ящик письменного стола и, крякнув от натуги, достал тарелку и нож. За окном, выходящим на прохладную сторону, висела обернутая мокрой холщовой тряпкой литровая бутылка с молоком. Кузьма Егорович, охая, поднялся на подоконник, вытянул бутылку, с вожделением прижал к щеке:
— Холодненькая!
В Краюхе имелось несколько граждан с громкой славой. Помощник городского прокурора Пенкин слыл любителем книг и библиотеку действительно собрал преотличную. Директор кинотеатра «Центральный» Владимир Петрович Котов собирал книги узкого направления — кулинарные. Преподаватель физики Орест Григорьевйч Щукин владел тридцатью тысячами спичечных наклеек. Зубной техник Купершток интересовался библиями. В коллекции бухгалтера горсовета Яшина насчитывалось тысяч восемь карандашей и двести шесть резинок — все разные. Многие в городе собирали марки.
Муж главного врача городской больницы Яков Аронович Поповский заполнил всю трехкомнатную квартиру кактусами. Колючие красавцы выжили хозяев в небольшой закуток, где еще жили два попугая и огромный, злой, как сатана, доберман.
Парикмахер Михаил Михайлович тридцать лет вышивал волосом картину «Гибель Помпеи».
Об этих незаурядных личностях ходили легенды. Многие с упоением рассказывали, что к владельцу коллекции спичечных наклеек Щукину приезжал из Москвы американец-турист и предлагал в обмен чуть ли не виллу на берегу Атлантического океана.
Стряпков тоже принадлежал к этим легендарным личностям.
Кроме тайного коллекционирования советских денежных знаков в большом количестве, Стряпковым владела еще одна страсть — фотография. Из своего «ФЭДа» он выжимал максимум возможного и делал такие снимки, что все ахали.
И еще он славился как исключительный едок.
Кузьма Егорович ел все. Ел часто. Ел утром. Ел днем. Ел вечером. Ел ночью. Ел много. Его вполне устраивал такой порядок насыщения: селедка, суп, котлеты, маслины, зеленый лук, мороженое, кислая капуста, кофе, селедка, суп. Он мог все это уничтожить в обратном и в алфавитном порядке. Не употреблял он только одного — моченых яблок. Один вид блекло-зеленой антоновки вызывал у него тошноту, и он сразу бледнел. По этой ахиллесовой пяте хотя и редко, но все же бил Каблуков.
Как-то Костя Лукин, счетовод горпромсовета, ровно неделю записывал все проглоченное Стряпковым на людях и, как в меню, проставил против каждого продукта цену. Раз пять он пересчитывал итог — получалась невероятная сумма, вдвое превышающая заработок Стряпкова за эти дни.
На расспросы, из каких источников Кузьма Егорович покрывает дефицит, лидер краюхинских чревоугодников пробормотал что-то несуразное о наследстве, полученном после сестры.
Вылив в себя три стакана молока и впихнув батон белого хлеба, Кузьма Егорович хлопнул по собственному лбу и полез в средний ящик стола, приговаривая:
— Какой же я идиот!
Он извлек из свертка два свежих огурца, крупную помидорину и вареные моркови-каротели. И снова началось священнодействие. Стряпков не торопясь разрезал огурец на половинки, посолил, потер одну половинку о другую. На тарелку капнул сок. Так же не торопясь, он разрезал помидор, поперчил, посидел, не сводя глаз с благоухающего натюрморта, и набросился на еду, откусывая солидные куски черного хлеба. Все исчезло в его утробе за несколько секунд. Бережно, стараясь не пролить ни одной капельки, Стряпков выпил с тарелки сок, подобрал крошки и принялся за морковь.
— Витамин «Д». Укрепляет кости. Способствует росту…
Насытившись, он вступил в беседу с Каблуковым.
— Я вчера вечером опять вашего Васю с Зойкой видел. Воркуют голубочки. Она ему головочку на плечико, а он ее, извиняюсь, за талию…
Каблуков, щелкнув счетами, буркнул:
— Просил бы в дела моей личной семьи не вмешиваться…
— Я вмешиваюсь не в вашу личную жизнь, а забочусь о дочери моего друга товарища Христофорова…