Страница 58 из 129
— Эти бомбежки меня не волнуют, — продолжал Гитлер. — Я смеюсь над ними. Чем больше население теряет, тем фанатичнее оно сражается. Мы наблюдали это у англичан и даже в большей степени — у русских. Тот, кто все потерял, должен победить, чтобы вернуть утраченное. Наступление врага нам только помогает. Люди отчаянно сражаются, только когда война подходит к их дверям. Так уж они устроены. Сейчас даже законченный идиот понимает, что никогда не восстановит свой дом, если мы не победим. По одной только этой причине в этот раз у нас не будет революции. Сброд не получит шанса прикрыть свою трусость так называемой революцией. Это я гарантирую! Ни один город не попадет в руки врага! Перед отступлением мы каждый из них превратим в руины. — Его голова упала на грудь, но потом он резко выпрямился. — Я вовсе не собираюсь сдаваться. Провидение испытывает людей и отдает лавры тому, кто сохраняет силу духа. Пока я жив, мы выдержим это испытание. Побеждает не трус, а тот, кто не знает жалости. Помните об этом. Техническое превосходство — не главное. Мы давно его утратили. Это мне тоже известно. К тому же ноябрь всегда был моим счастливым месяцем. А сейчас — ноябрь. — Гитлер распалялся все больше. — Я не потерплю возражений, Шпеер. После войны народ может устроить всеобщее голосование, мне все равно. Но если сейчас кто-то будет мне противоречить, он без всяких вопросов отправится прямиком на виселицу. Если немецкий народ не способен меня оценить, я продолжу эту битву в одиночестве. Пусть уходят! Вы же понимаете, что награды можно ждать только от истории. От черни ничего не дождешься. Вчера они мне поклонялись, а завтра выбросят белый флаг. Гауляйтер Флориан сам рассказал мне об одном таком случае. Народ ничего не смыслит в истории. Вы не представляете, как мне все это надоело.
Я часто слышал от Гитлера, что только великие личности определяют ход истории. И он тысячи раз повторял нам, что он со своими якобы железными нервами незаменим.
Еще до войны он использовал этот аргумент в качестве оправдания необходимости начать военную кампанию при его жизни. Но я всегда думал, что его колоссальная энергия направлена на благо немецкого народа; и ведь он повторял, снова и снова, что предпочел бы слушать музыку, строить и сидеть на вершине своей горы. Теперь все эти маски эстета и человека из народа спали. На первый план вышли ледяной холод и человеконенавистничество. Он ловко манипулировал нами, и теперь эти его качества вызывают во мне физическое отвращение.
— Мой дорогой Шпеер, — в заключение говорит он, пытаясь вернуть нашу былую близость, — пусть разрушения вас не смущают. И не обращайте внимания на нытиков.
Этот разговор мы вели наедине, но каждый из нас слышал подобные высказывания от Гитлера — в том числе Функ, в том числе Ширах, в том числе Дёниц. Однако Гитлер в подобном настроении духа, как бы они ни критиковали его в других отношениях, по-прежнему производит на них впечатление. Они видят боевой дух в том, что на деле было всего лишь бездушием перед лицом полного уничтожения. Во всяком случае, в этом смысле он для них все еще Фридрих Великий. Для меня он всего лишь Аттила.
10 июля 1952 года. «Соборы Франции» Родена. Читаю, не понимая смысла. Мыслями в доме родителей. Подавлен.
23 июля 1952 года. Донахью невозмутимо вручил каждому из нас плитку шоколада и бутылку пива. Гесс, как всегда, отказался, заявив, что это незаконно. Я торопливо выпил первую за семь лет бутылку пива, но спрятал шоколад в носок, чтобы вечером съесть в спокойной обстановке.
24 июля 1952 года. Хильда плывет по Атлантическому океану. В последний момент ее и еще нескольких студентов пересадили с грузового корабля на трансатлантический пассажирский лайнер «Юнайтед Стейтс». Начальник охраны Фелнер говорит, что Макклой, который завершил свою деятельность в качестве верховного комиссара в Германии, возвращается на том же корабле.
Разговор с Бресаром об успехах моей жены в воспитании детей. Глубокое чувство благодарности. Думаю о каком-нибудь символическом жесте. Вероятно, я смогу ненавязчиво выразить свои чувства, если подарю ей — в день освобождения — такие же часы, которые когда-то купил ей на деньги, отложенные из студенческой стипендии. Те часы пропали после войны.
30 августа 1952 года. Донахью принес «Нюрнбергский дневник» Гилберта, тюремного психолога в Нюрнберге. Должен признать, он воспроизводит атмосферу с удивительной объективностью. Его суждения в целом точны и справедливы; я бы вряд ли написал по-другому. Тем не менее, любопытно видеть самые тяжелые моменты своей жизни в столь беспристрастном изложении. Необычное ощущение: читать о себе, как будто ты давно умер.
В это же время моя секретарша прислала мне книгу Дональда Робинсона «Сто самых влиятельных людей в мире на сегодняшний день». С 1943-го по 1945-й Робинсон был главным историком в штабе Эйзенхауэра, и я есть в его списке. Естественно, мне приятно, что меня считают влиятельным человеком. Но предсказание Робинсона, что скоро мир снова обо мне услышит, вызывает у меня сомнения. Он думает, что меня выпустят через пять лет. Мне будет пятьдесят два. Вторая карьера?
3 сентября 1952 года. Поздно вечером пришел первый отчет от Хильды. Ее приняла к себе на год состоятельная семья американских квакеров, которые живут в Гастингсе-на-Гудзоне. У них дети одного с ней возраста, с которыми она хорошо ладит. Когда Хильда прибыла в Бостон, семья встретила ее на прогулочном катере, и они отправились в Нью-Йорк водным путем. Неловкость первых дней быстро развеялась благодаря жизни на корабле в тесной близости.
7 сентября 1952 года. Вернувшись после работы в саду, Увидел, как русский охранник Гурьев выходит из моей камеры. Он воспользовался ежедневным досмотром и свалил в кучу постельное белье, одежду и все мои вещи. На столе в беспорядке лежали бумаги и чертежные материалы. У меня сдали нервы, и я отказался войти в камеру, хотя повар с едой уже стоял за железной дверью нашего тюремного корпуса; ему запрещено входить, пока не запрут все камеры. Летхэм пытался меня успокоить, призывая вести себя разумно, а Гурьев с интересом наблюдал за моей вспышкой. Через несколько минут я сдался и в изнеможении лег на голую кровать. За едой я не пошел.
10 сентября 1952 года. В моей камере снова хаос. Еще хуже, чем три дня назад. Интересно, что Гурьев имеет против меня? По моему требованию пришел дежурный британский директор Лекорну. Он явно не одобряет подобные действия. Новый охранник Эбурн тоже качает головой. Гесс, напротив, ведет себя грубо, вероятно, из-за того, что я рассказал ему о книге Дональда Робинсона. Пытаюсь его успокоить, но он становится еще более злобным и враждебным.
19 сентября 1952 года. Одиннадцать дней назад я подал заявление с просьбой разрешить свидание с женой в октябре. Когда я спрашиваю, почему мне до сих пор ничего не ответили, Лекорну признается, что русские поставили условие: разрешение в обмен на мое первое наказание. «Плевать. Мне нужно свидание с женой». Вечером Лекорну одновременно сообщает мне о том, что свидание разрешили, и о том, что мне назначили наказание «за опоздание в камеру». По его словам, русский директор также подал рапорт, что в американскую смену я пропал на несколько часов — это неправда.
На моей двери вывесили официальное извещение: «По приказу дирекции от 19 сентября 1952 года, заключенному № 5 назначается следующее наказание: а) Запрещается выходить в сад в течение одной недели, б) В течение одной недели после подъема и до 17:30 он будет заперт в специальной камере, где есть только стол и стул, в) В течение одной недели ему не разрешается брать книги и письменные принадлежности в период между подъемом и 17:30. Наказание начинается 20 сентября 1952 г. (вкл.) и заканчивается 26 сентября 1952 г. (вкл.). Подпись: Лекорну, подполковник».