Страница 125 из 129
22 мая 1966 года. Сегодня доставили электрическую газонокосилку. Кое-кто из охранников собирается впоследствии содержать сад в порядке для Гесса. Вдобавок мы получили новые синие куртки — молодежная модель с бронзовыми молниями и желтой шнуровкой по бокам. Я повесил ее в шкафчик, потому что на этом этапе не хочу здесь никаких новшеств.
28 мая 1966 года. Слышал, в офицерской столовой отмечали шампанским тысячное совещание директоров.
1 июня 1966 года. Сегодня, когда в камеру вошли Проктер с Летхэмом, мои записи внезапно поползли вниз по ноге и чуть не выпали из-под брюк. Я предотвратил беду, судорожно сжав колени вместе. Как только они ушли, я порвал все заметки на мелкие кусочки и выбросил в туалет.
В последнее время я стал нервничать сильнее, чем в прошлые годы. Я постоянно веду себя грубо и агрессивно по отношению к дружелюбно настроенным охранникам; один раз я даже получил наказание за это. Больше всего меня беспокоит нелегальная связь с внешним миром — все эти записи, передача их для контрабандной отправки, получение нелегальной почты, быстрое прочтение и уничтожение — конспирация и вся эта игра в прятки, которая много лет была лишь приключением, будоражила кровь, а теперь стала причиной нервного напряжения. Я больше не могу.
Сегодня принял спонтанное решение прекратить свои записи. Меня преследует мысль, что в случае раскрытия этих связей, действовавших на протяжении многих лет, меня ждут всевозможные наказания, а, может быть, даже перенос даты освобождения. Я, конечно, понимаю, что это глупость, но мои нервы слабее моего интеллекта. На этом этапе я не хочу никакого риска.
По той же причине я отказываюсь от транзисторного радиоприемника. Я уже попросил родных прекратить всякую переписку и предупредил связников, моих здешних друзей.
Странное чувство: последняя запись. Порой мне кажется, что дневник лишь заменял мне жизнь, и, выйдя на волю, я тоже буду его вести. Потом я думаю, что он навсегда останется компенсацией непрожитой жизни; и в такие минуты я даю себе клятву, что на свободе не напишу больше ни строчки.
В этом случае сейчас я пишу последний абзац своего дневника. Двадцать лет! О чем я думаю в эту минуту? Вряд ли следует переходить на высокопарный стиль, писать напыщенные слова. Как завершают такие вещи? Какие чувства при этом испытывают? Облегчение, благодарность, тревогу, любопытство, пустоту? Я не знаю…
22 июля 1966 года. Все-таки нарушаю свое решение. Потому что прошлой ночью мне приснился сон, который весь день не выходит у меня из головы. Прошло два месяца, и я не скучал по дневнику; напротив, я чувствовал облегчение. А вчера мне приснилось, что я никогда не вернусь домой.
Я только что приехал в Гейдельберг. Я рассеянно делаю несколько шагов по саду, вновь отмечая в уме знакомую и в то же время чужую обстановку, дом с низкими фронтонами, дубы и буки на склоне холма и реку далеко внизу. Откуда-то доносится тихий рокот, небо внезапно становится абсолютно черным, и над нами звучит оглушительный раскат грома. И сразу после этого в долину выливается раскаленная лава. Второй поток неумолимо надвигается на Гейдельберг. По обе стороны реки воцарился ад. Хотя лава далеко от меня, жар обжигает мое лицо. В небе рассыпаются искры; деревья вспыхивают, как факелы. Посреди всего этого безумия раздаются новые раскаты грома. Земля под ногами качается, но я стою на горе перед домом и чувствую себя в безопасности. С тревогой я наблюдаю за спектаклем, который разыгрывает природа; в ужасе я вижу, как рушатся дома, бегут люди, но их настигает лава, камни отчаянно шипят и плавятся, попадая в кипящую реку. Все происходящее я воспринимаю умом, но не сердцем. Внезапно я чувствую, что хаос подбирается к моему холму. Жар становится невыносимым. Листья на деревьях окрашиваются в коричневый цвет и вянут. От зноя и летящих искр вспыхивает лес на склоне; стволы деревьев ломаются с оглушительным треском; ураганный ветер швыряет горящие ветви в клубах дыма и огня. Внезапно огонь распространяется повсюду. Я не осмеливаюсь оглянуться назад. Но жар за моей спиной становится нестерпимым. Я понимаю, что мой родной дом, где я провел свою юность и в который я только что вернулся, охвачен пламенем.
18 сентября 1966 года. Еще тринадцать дней до выхода на свободу. Сегодня я завершил последний год моего пешего похода вокруг света. Пожалуй, это самое большое спортивное достижение в моей жизни. И в то же время — единственный осязаемый итог лет, проведенных в Шпандау. В конце последнего отрезка моей жизни не остается ничего, кроме статистики, так сказать, производственных показателей. Вот они:
1954–55 — 2367 километров
1955–56 — 3326
1956–57 — 3868
1957–58 — 2865
1958–59 — 2168
1959–60 — 1633
1960–61 — 1832
1961–62 — 1954
1962–63 — 2664
1963–64 — 2794
1964–65 — 3258
1965–66 — 3087
Всего — 31 816 километров.
Как мне сообщили, четыре директора решили, что меня вывезут за ворота перед Ширахом. Значит, у меня будет преимущество в несколько секунд. Я мечтал об этом все эти годы!
Сегодня, за семь дней до освобождения, я написал последние официальные письма жене. «Все эти годы мы не теряли надежды, и это даже к лучшему. Если бы я знал, что мне придется продержаться до самой последней минуты — где бы я черпал силы? И, как часто бывает, теперь, когда все близится к завершению, время, разлука со всеми вами съеживается и превращается в ничто… В конце этого письма и этого долгого времени хочу еще раз сказать тебе спасибо».
Три дня до освобождения. Началась подготовка. Я еще раз прополол сад, потому что хочу оставить все в порядке. Мы получили новую одежду, но пока нам не разрешают ее надевать. Хильда привезла чемодан для моих вещей. Сегодня был последний банный день. Гесс взирает на все эти приготовления без каких-либо видимых эмоций; его моральный дух вызывает восхищение. Ни одного злобного замечания.
Сегодня, в предпоследний день, Гесс и Ширах до самого вечера вместе гуляли в саду. Гесс явно передавал сообщения для своей семьи. Работая на цветочной клумбе, я мог с легкостью понять суть его посланий по долетавшим до меня обрывкам разговора. Ширах пытался убедить Гесса, что его единственный шанс на освобождение — это объявить, что он не отвечает за свои поступки; следовательно, он должен постоянно притворяться сумасшедшим.
Как только Ширах вернулся в тюремный корпус, я подошел к Гессу и спросил, нет ли у него для меня каких-либо поручений. Но он отказался от моей помощи; одного человека достаточно, сказал он. Когда я выразил сомнения, что Ширах передаст сообщения его семье[24], Гесс взорвался. Он в ярости накинулся на меня:
— Как вы можете подозревать нашего товарища Шираха в подобных вещах! Это просто возмутительно говорить такое. Нет, благодарю! Нет, спасибо за ваше предложение!
И он ушел.
Вечером я постучал в дверь его камеры и попросил разрешения поговорить с ним. Я сказал, что, на мой взгляд, неправильно пытаться купить себе свободу, симулируя безумие. Если он выберет такой образ действия, говорил я, он разрушит свой образ, а между тем сейчас, благодаря его стойкости, даже враги относятся к нему с уважением. Он только все уничтожит, если станет разыгрывать сумасшедшего. Все десятилетия, оставшиеся у него за спиной, утратят свой высокий смысл, все его принципы и взгляды будут казаться лишь навязчивыми идеями безумца. Вот что я хотел сказать ему со всей откровенностью, пока у меня еще есть такая возможность, подчеркнул я. Некоторое время Гесс молча смотрел на меня широко открытыми глазами; потом решительно произнес:
— Вы совершенно правы. Мне тоже не очень нравилась эта идея!
24
Позже я узнал от Вольфа Рудигера Гесса, что в последующие годы Ширах ни разу не навестил фрау Гесс и ни разу не связался с сыном Гесса.