Страница 8 из 101
Татары не щадили никого: ни больших людей, ни малых, ни мужей-ратников, ни ребятишек с жёнками, ни безгласной скотины. Коровам и лошадям степняки перерезали горло кривыми ножами и бросали туши на дорогах, если не могли угнать с собой...
В Дютькове, за холмами, колокольный звон был почти не слышен. Не набат донёсся до Якушкиного двора, а так — тревожный неясный гул, от которого сжалось сердце.
Якушка отбросил топор, присел на брёвна: пользуясь свободным зимним временем, хозяйственный мужик ошкуривая жерди для нового скотного двора. Прислушался.
Только ветер посвистывал в вершинах сосен.
«Неужто почудилось?»
Вдребезги разбивая робкую Якушкину надежду, ударили билами по железу караульные ратники на близлежащей горе Стороже.
Сомнений не оставалось: это был набат!
Поскальзываясь на обледеневшей тропинке, подбежал бобыль Буня — расхлыстанный, обезумевший от страха. Едва выговорил трясущимися губами:
— Беда, Якуш Кузьмич! Воевода людей сзывает!
Непонятно почему, но жалкий, беспомощный страх Буни успокоил Якушку. Он почувствовал привычное превосходство над соседом, почувствовал невозможность уподобления ему, растерянному и слабому, и это сразу вернуло Якушке уверенность в себе, в своей способности выпутаться из беды, тяжести которой Якушка ещё не знал, как не знал и того, затронет ли его вообще эта беда или пройдёт стороной. После бегства из Рязани с Якушкой не случалось ничего страшного и непоправимого. Может, пронесёт и на этот раз...
Но то, что в Звенигород идти всё равно придётся, Якушка Балагур знал. Нагрянут ли татары, о которых говорили люди в последние дни, — неизвестно, но то, что от воеводы Ильи Кловыни не уберечься в случае ослушания — это наверняка. Крут был звенигородский воевода, незабывчив. Приказания его в Звенигороде исполнялись неукоснительно. «Один я вам и князь, и отец, и судьба!» — любил повторять воевода, и эти слова крепко запомнились всем, кому пришлось иметь с ним дело. Кто умом запомнил, кто напоминанием доброхотов, а кто и изодранной батогами спиной — немало таких накопилось с той поры, как князь Даниил Александрович за какую-то вину отослал воеводу из Москвы в Звенигород. Не далее как прошлым летом воевода Илья Кловыня приказал вот так же бить в набат, хотя рати и не было никакой. Самолично встречал и пересчитывал сбегавшихся в город мужиков-ополченцев. Кто схоронился тогда от набата — сам был не рад. Воеводские холопы ободрали батогами нетчикам спины до костей, чтоб другим неповадно было ходить в ослушниках...
И Якушка засобирался.
Его недаром считали хозяйственным мужиком. Не только для дома у Якушки было припасено всё, что надобно, но и для ратного дела.
Было у Якушки копьё с острым железным наконечником, который Евдокия для сохранности смазывала нутряным бараньим салом.
Была секира с широким лёгким лезвием, удобная для боя, а не только для лесной подсеки, как обычные мужицкие топоры.
Был колпак из толстого войлока, в который для надёжности были вшиты железные полоски.
Кольчужка даже была. Выменял её Якушка задешево у проезжих людей. Не то чтобы совсем новой оказалась кольчужка, но и не рваной вконец: прикрывала грудь, спину, плечи, правую — для сечи наиглавнейшую — руку. Якушка собирался нарастить у кузнеца Ивана Недосеки и левый, оборванный, рукав кольчуги, но так и не собрался. Кузнец просил за работу дорого. Да и то сказать: в мирное время кольчуга для мужика — вещь бесполезная, а от войны люди в безопасной звенигородской земле поотвыкли.
Мог бы Якушка и воинский лук себе завести, но для лука нужно было большое умение. Якушка же был землепашец, а не охотник, не дружинник, которого сызмальства приучали метать стрелы...
Собираясь в город по набату, звенигородские мужики распоряжались семьёй и пожитками по-разному. Случалось, забирали домашних с собой, вместе садились в осаду, загоняли за городскую стену даже животину. Но так делали люди из ближних деревень, со светлых ополий. Чаще же мужики в лесах прятали семьи, в оврагах, в охотничьих избушках за болотами, а то и на своём дворе оставляли, если двор был в укромном месте. Много было таких мест в звенигородских лесах!
Лес для русского человека — защита от врагов. Так считали люди, и Якушка тоже считал, что лесные чащи да непролазные снега укроют от татар надёжнее, чем городские стены. Города-то татары уже научились брать приступом, а лес несокрушим, в лес конный татарин не ходок...
«Евдокии с ребятишками лучше рать в Дютькове пересидеть, размышлял Якушка Балагур. — Зачем татарам соваться в этакую глухомань? Да и не найти им Дютькова. Дорогу сюда лишь местный человек показать может, но такого опасаться вроде бы не приходится. Доброжелателей у татар в нижегородской земле не было и не будет...»
На всякий случай Якушка решил оставить с семьёй бобыля Буню. Прибрёл Буня в Дютьково безвестно, воеводский тиун ещё не успел взять его на заметку, никто в городе бобыля не хватится. Ненадёжный мужичонка Буня, слабосильный да робкий, но всё-таки подмога бабе, в случае чего…
В Звенигород Якушка Балагур побежал на лыжах через лес, поперёк оврагов, спускавшихся к Москве-реке, по самым глухим местам, куда в зимнее время не забредал никто кроме лесного зверья. Конечно, по льду речки Сторожки идти было не в пример легче, но зачем было Якушке оставлять лыжный след к своему двору? Безопаснее в обход, а лишние вёрсты не в тягость...
Из леса Якушка Балагур выскользнул прямо к подножию городового холма и остановился, удивлённый непривычным многолюдством у Звенигорода. Особенно много было людей на дороге, которая поднималась по склону к воротной башне, и у прорубей на Москве-реке. Люди толпами налили к городу с вёдрами и бадьями, везли на санях деревянные бочки с водой.
Звенигородский холм быстро покрывался ледяной броней от подножия до рубленых деревянных стен и башен, отсвечивал на солнце, будто литой железный шлем, — не забраться! Горожане плескали воду и на стены, и на кровли, чтобы татарские горючие стрелы не причинили пожара.
Якушка закопал лыжи в снег, сделал на сосне затёс для памяти и пошёл по скользкой дороге к городским воротам. В воротах стояли дружинники в полном боевом доспехе, с копьями. Прибывавших встречал воеводский тиун Износок Губастый, окликал знакомых по имени (а знал он, считай, всю округу!), делал зарубку на сосновой дощечке — для числа, показывал, кому куда идти дальше.
Держался тиун заносчиво, неприступно. Гордился, видно, что доверено ему распоряжаться жизнью и смертью мужиков: от того, куда поставлен человек в осаде, на опасное место или на тихое, зависело многое, а расставлял людей он, тиун...
С Якушкой Балагуром тиун обошёлся по-доброму, место ему назначил безопасное — на стене, которая выходила к Москве-реке. Обрыв там был особенно высоким и крутым.
«Не забыл, видно, мои прошлые поминки!» — удовлетворённо подумал Якушка.
— И знакомцы твои там, — напутствовал тиун. — Среди своих будешь...
За городскими стенами тоже было многолюдно, шумно. Неширокая площадь между собором и воеводским двором до краёв заполнена санями: мужики из деревень, не успевшие занять углы в избах, остановились здесь табором. Ржали лошади, натужно мычали недоенные коровы, суетилась под ногами мелкая скотина. К небу поднимались дымки костров. День выдался студёный, и люди жались к огню.
У крыльца воеводской избы редкой цепочкой стояли дружинники. Якушка отметил, что дружинники были не свои, не звенигородские: лица незнакомые, на овальных щитах намалёван московский герб.
«Может, и князь Даниил Александрович здесь?»
Якушка поискал глазами, кого бы спросить, но потом передумал. Дело это не его, не Якушкино. Ему надобно спешить, куда указано, а не разговорами время занимать! И Якушка, не задерживаясь на площади, зашагал по узкому проходу между городской стеной и подклетями воеводского двора.
Возле угловой башни, загораживая окольчуженной грудью узкую дверцу, тоже стоял караульный дружинник. Глянул было подозрительно на Якушку, но заулыбался — узнал. И Якушка его узнал: «Васька Бриль... Кузнеца Недосеки зять...»