Страница 6 из 101
«Не иначе, опять спать завалится, леший!» — с завистью подумал Якушка.
Рыбы на этот раз Клим Блица припрятал не так уж чтобы много, но рыба была добрая: два осётра, крупные окуни. В речке Сторожке, возле Якушкиного двора, тоже рыбы немало, но то была рыба простая, дешёвая: налим, плотица, подлещик, пескарь. Якушка вёз на продажу два мешка своей сушёной летошной рыбы, кадушку солёной лещёвины, но много ли за такую рыбу возьмёшь? Мёд ещё вёз, беличьи шкурки, ржи половник с четвертью[14], масла Евдокия набила горшок. И ещё кое-что прихватил по мелочи, из хозяйства. Но сам понимал — мало. Покупки были задуманы значительные. Шибко нахваливали мужики двузубую соху, новгородскую выдумку. Давно собирался её купить Якушка вместо старой сошки-черкуши и вот наконец собрался. Топоры нужны, ножи, горшки новые глиняные, иголки бабе. Старшенькая — Маша — скоро заневестится, колечко ей с камешком купить надобно, ожерелье, подвески семилопастные, как мать носит. Соль нужна, хмель для пива. Да мало ли что ещё...
Укладывая осётров на дно саней, Якушка прикидывал: «Теперича хватит. Осётр — рыба дорогая, господская. Повезло, повезло...»
По Москве-реке ехать было весело, привольно. Сани легко скользили по ледовой дороге. То и дело навстречу попадались возы с мужиками, с бабами. Резво пробегали верховые.
Снег ослепительно блестел на солнце, и даже глухой бор перед Звенигородом не казался мрачным, как в непогожие дни. Жёлто-красные стволы сосен стояли над высоким берегом, как новый частокол.
Под городским холмом Якушка ещё раз остановился. На льду Москвы-реки, у проруби, сгрудился десяток саней. Лошади наклоняли головы, силясь дотянуться до клочков сена, скрипели оглоблями. Возле саней стояли знакомые мужики из пригородных деревень, неторопливо беседовали, поджидая припоздавших: на московский торг из Звенигорода ездили обозом, а не в одиночку. Дорога неблизкая, опасная, через чужие волости...
Подошёл воеводский тиун Износок Губастый. Сунулся было к саням, но мужики загалдели, стали напирать на него грудью. Мыт[15] со своих брать не полагалось. Знали это мужики, знал и тиун. Но мужики знали и то, что надобно хоть что-нибудь дать воеводскому человеку, иначе тому обидно. И давали: кто ржаной калач, кто мёрзлую рыбину, кто яичко. Миром-то оно лучше...
Дальше ехали большим обозом, неторопливо, с разговорами. Допытывались у встречных, не слышно ли на дороге про лихих людей, про ордынских послов.
Наткнуться на дороге на ордынцев — беда! Одно название, что послы, а на деле чистые разбойники. Набросятся со свистом, с гвалтом, с визгом, похватают с саней всё, что под руку попадёт, исполосуют бичами. Опомниться не успеешь, а уже голый. И пожаловаться некому, князья и те над татарами не властны...
Об ордынских злых обычаях Якушка и сам мог бы рассказать немало. Повидал он татар в рязанской земле, откуда на Москву выбежал. Давно это было, второй десяток лет Якушка на новом месте проживает, а не забыл! Поэтому посмеивался Якушка, когда слышал нелепые рассужденья, что татары-де люди дикие, не разбирают, где своё, а где чужое. «Очень даже разбирают. Своё держат крепко, насмерть. А вот что чужое за своё считают, так это верно: хватают, до чего рука дотянется...»
Новостей по дороге звенигородцы наслышались немало, но были эти новости какие-то непонятные, противоречивые, и не понять, к добру они или к худу.
...Великий князь Дмитрий Александрович опять сварится с братом своим Андреем Городецким, и Андрей будто бы наводит на него рать татарскую, как до того делал не единожды...
...Люди из Переяславля, отчины Дмитрия, от татарской рати уже розно бегут, но на Москве нынче вроде бы спокойно. Князь Даниил ополчение не созывает, посадских людей в городе в осаду не садит, а беглых переяславцев провожает мимо Москвы, к Твери и Волоку. Надеется, видно, Даниил, что ордынцы московскую землю обойдут стороной...
...Торг на Москве нынче неодинаков: на что дешевле дешёвого. Люди больше съестные припасы спрашивают, за хлебушек последнее с себя снимают, лишь бы прокормиться...
Якушка слушал рассказы проезжих людей, прикидывал.
Выходило, что и ехать дальше вроде бы опасно, а не ехать нельзя. Когда ещё такой случай выпадет, чтобы свой товар впереди всех шёл? Да и мужики уговаривали ехать. «Князь Данила не бережётся же. Может, ярлык получил от царя ордынского, а может, узнал, что татары в другое место идут...»
Сообща решили: «Ехать!»
В Москве Якушка Балагур не был давненько, года три уже.
Изрядно за это время умножились деревни по берегам Москвы-реки, разросся посад. Посадские дворы уже перешагнули топкий Васильевский луг, вплотную придвинулись к Яузе.
К Даниловскому монастырю, основанному московским князем в честь тёзки своего Даниила Столпника, прибавился в прошлом году ещё один монастырь — Богоявленский. Стоял тот монастырь не за городом, как Даниловский, а в самом посаде, на бойком и весёлом месте: и торговая площадь рядом, и пристани, и Великая Владимирская дорога. Возле красных монастырских ворот постоянно толпился народ. Многие бояре ходили теперь к заутрене не в кремлёвские соборы, а в новую Богоявленскую церковь: считали монастырь своим. Да так оно и было. Строили монастырь на боярские серебряные вклады, боярскими же присланными работниками. И игумен Стефан был из старых московских вотчинников. А Даниловский монастырь — княжеский, строгий. Хозяйствовал там княжеский духовник Геронтий, который носил высокий сан архимандрита и держался с людьми недоступно. Побаивались его на Москве.
Якушке Балагуру монастырские пышные храмы не подходили ни по чину, ни по достатку. Если случалась крайняя нужда, пришлые мужики заказывали службу в малых посадских церквушках. Таких рубленных из сосны церквушек было много в Москве, и назывались они весело, душевно: «Спас на Бору», «Никола на курьих ножках», «Воздвижение под сосенками». За малую мзду поп в простой суконной рясе правил службу о здравии или за упокой души. При посадских церквушках даже нищие, калеки и прочие болящие и юродствующие люди были тихими, ненадоедливыми — ломтю хлеба и то рады...
Конечно, поглядеть на новый богатый монастырь каждому любопытно, но Якушка решил отложить до следующего раза: больно длинный получался крюк. По зимнему времени московский торг собирался не на торговой площади, а на льду Москвы-реки, под Боровицким холмом.
Между санями с товаром хлопотали княжеские мытники, собирали с приезжих тамгу, мыт, весчее, московскую костку[16]. Мужики только кряхтели, вытаскивая из саней рыбу, шкурки, заранее отсыпанное в малые берестяные коробы зерно. Дорога ты, московская пошлина!
Мелкую рыбу, рожь и прочее домашнее Якушка Балагур расторговал быстро. Встречные люди не обманули: всё съестное на торгу хватали из рук.
За четверть ржи Якушка выторговал у истощавшего переяславца почти новую двузубую соху. Постоял-постоял переяславец возле Якушкиных саней, посмотрел тоскующими глазами, как тот отсыпает рожь нетерпеливым покупателям, потом безнадёжно махнул рукой, снял с своих саней соху и бросил под ноги Якушке, прямо на затоптанный лёд. Даже попрекнуть за прижимистость не решился, бедолага. Якушка виновато отвернулся, но соху взял.
Потом какая-то жёнка за масло, пару солёных лещей и ковригу хлеба сняла с себя всё, что было ценного: ожерелье из стеклянных бусинок, серебряный перстенёк, литой браслет со светлым камнем.
Когда она побрела, прижимая съестное обеими руками к груди, а навстречу ей с саней вытянули головки печальные ребятишки, Якушке стало не по себе. Он покидал в рогожку десяток крупных репин, связку сушёной рыбы; поколебавшись, добавил толстый ломоть хлеба, облил его мёдом.
14
Древнерусские меры сыпучих тел: половник — 6—7 пудов, четверть — 3,5 пуда.
15
Мыт — торговая пошлина за провоз товара.
16
Тамга — пошлина с цены на товар; весчее — пошлина за взвешивание товара; московская костка — пошлина на городской заставе с воза и с человека; мытник — сборщик торговых пошлин.