Страница 2 из 101
Два боярина, Протасий Воронец да Иван Клуша, чернец-книжник Геронтий, крещёный татарин толмач Артуй и тиун Федька Блюденный — вот и вся свита, которую дал младшему брату великий князь Дмитрий Александрович. Все они — люди для Даниила чужие, непонятные. Даже присмотреться к ним Даниил не успел, поверил на слово брату, что служить будут верно.
Но телохранители Даниила — Алексей Бобоша, Порфирий Грех, Ларион Юла, Семён и Леонтий Велины — были с княжичем пятнадцатый год, с самого его рожденья. Так уж повелось на Руси: князь-отец назначал к княжичу сберегателей из молодых дружинников. Всюду следовали сберегатели за своим господином, и только смерть могла освободить их от этой службы.
Но пока, слава Богу, все переяславские дружинники, назначенные состоять при Данииле его отцом Александром Ярославичем Невским, живы. Давно превратились из безусых отроков в зрелых, умудрённых опытом мужей — хоть сегодня ставь любого в волость наместником или в полк воеводой. Эти — верная опора.
Жаль, не дождался светлого дня, когда на Даниила возложили золотую княжескую гривну, его дядька-воспитатель Давид Борода, тоже переяславец, но не из младшей, а из старшей отцовской дружины. Непреклонно стоял Давид Борода за род Александровичей, учил Даниила не верить притворному доброжелательству тверского князя, за что и смерть принял в Твери ещё в малолетство своего воспитанника. Мир душе его многострадальной, тоже верный был человек...
Священник Иона поднял, благословляя Даниила, сверкающий каменьями большой крест. Дворецкий Антоний и воевода Иван Фёдорович разом поклонились в пояс, как положено прощаться с владетельным князем.
Протасий Воронец отметил уважительность великокняжеских людей с удовлетворением, осторожно поддержал Даниила под локоток, когда тот спускался в ладью, и сам соскочил следом. Потом встал рядом с княжеским креслом под пологом, спиной к провожавшим, всем видом своим являя, что кроме князя Даниила ничего не занимает его мысли. Что с того, если великокняжеские любимцы ещё стоят на мостках? Большому боярину Московского княжества они теперь без интереса... Хватит, накланялся!..
Дружинники налегли на весла.
Вспенилась мутная речная вода.
Снова ударил колокол. Видно, сторожа с воротной башни подали знак в Детинец, и стольный Владимир оказывал последнюю честь отъезжавшему московскому князю...
Почти неделю плыли ладьи вверх по Клязьме, мимо чёрных разбухших полей, мимо хвойных лесов, мимо голых кустов ивняка, торчавших из мутной воды под берегами.
Кормчие мерили путь не по деревням — мало было деревень в здешних глухих местах, — а по устьям малых речек, вливавшихся в Клязьму.
Миновали Колокшу, Ушму, Пекшу, Киржач.
За речкой Дубной начались московские волости, тоже лесистые, малолюдные. Рыбачьи долблёные челны, выплывавшие навстречу княжескому каравану, поспешно разворачивались и скрывались в протоках: чужих, видно, здесь опасались. Редкие деревеньки в два-три двора прилепились к берегу. Возле изб луговины, огороженные кривыми осиновыми жердями, чёрные росчисти под пашню, стога прошлогоднего сена.
И снова лес, лес, лес...
На седьмой день пути впереди показалось село. Оно стояло возле волока, по которому судовые караваны с Клязьмы переваливались сушей на московскую реку Яузу.
Село было небольшое: десятка два изб, крытые потемневшим тёсом, деревянная церковка на пригорке, боярские хоромы с высокой резной кровлей, обнесённые частоколом, — двор местного вотчинника.
Княжеский караван ждали. Едва ладьи вывернулись из-за мыса, звонарь ударил в железное било, подвешенное на столбе у церковных дверей; колокола, по бедности места, в селе не было.
К берегу выбежали люди.
Отдельно, серой невзрачной толпой, встали мужики — в бурых домотканых сермягах, в лаптях. Отдельно — посадские люди. Те выглядели побойчее, понаряднее — в суконных кафтанах с цветными накидными петлями, в остроносых сапогах без каблуков, из тонкой кожи; на войлочных колпаках — меховая опушка.
Возле пристани выстраивались в рядок московские ратники.
Даниил издали заметил, что это были не дружинники: вместо кольчуг — кожаные рубахи с нашитыми на груди медными и железными бляшками, вместо шлемов — стёганые на вате колпаки, мечи не у всех. Однако же народ был рослый, крепкий. Одень таких в дружинные доспехи — доброе получится войско...
Распахнулись ворота боярского двора. По тесовым мосткам спешил к пристани боярин в богатой зелёной шубе, с посохом в руке — московский наместник Пётр Босоволков. За ним ещё бояре, тоже одетые богато, цветасто.
Первым выпрыгнул из ладьи на пристань боярин Протасий Воронец — откуда только проворство взялось у старца! Склонился перед Даниилом в глубоком поклоне:
— Ступи, княже, на землю, Богом тебе вручённую! Будь господином земле и всем живущим на ней!
Подбежавший Пётр Босоволков ожёг бойкого боярина недобрым взглядом. Видно, наместнику показалось оскорбительным, что не он первый приветствовал князя на московской земле, не он произнёс торжественные слова.
Но сдержал наместник свой гнев, в свою очередь поклонился:
— Ступи, княже, на землю свою!..
В селе, которое так и называлось — Волок, княжеский караван задержался. От Клязьмы до Яузы был добрый десяток вёрст лесистого водораздела. Нелегко было перетащить ладьи по размокшей весенней земле, по лесным просекам, по гатям через болотины. Пётр Босоволков загодя пригнал к волоку мужиков из окрестных деревень. Низкорослые, жилистые пахотные лошадёнки выбивались из сил, волоча за верёвки ладьи. Смерды упирались плечами в скользкие смоляные борта. Но дело продвигалось медленно.
Князь Даниил не сожалел о вынужденном промедлении — некогда было ему сожалеть. Оказалось, что князь нужен сразу всем, как будто от него исходила какая-то сила, заставлявшая суетиться бояр, воевод, старост и дворовую челядь.
Даниил поначалу немного робел, искал одобрения своим словам у боярина Протасия Воронца.
Но боярин смотрел бесстрастно, почтительно-равнодушно, и по лицу его нельзя было догадаться, поддерживает или осуждает он своего князя.
Даниил не понимал тогда, что боярин преподносит ему первый урок княжеской мудрости — загодя обговаривать с думными людьми каждое дело, ибо после, при народе, подсказывать князю неуместно. А Даниил обижался на боярина. «Старший брат Дмитрий наказывал, чтобы советоваться с Протасием. Что же он не советует?»
На вечернем пире Даниила посадили за небольшим столом, стоявшим на возвышенном месте отдельно от других, и это тоже было непривычно. Даниил сжимал в кулаке двузубую серебряную вилку, неловко тыкал ею в блюда, которые с поклонами подносил волочанский вотчинник Голтей Оладьин, хозяин дома.
А блюд было много. Голтей Оладьин, сын Шишмарев, старался поразить великим хлебосольством, щедро вываливал на столы всё богатство лесов и рек московских. Обильный стол — честь для гостеприимца!
Ещё больше было на столах хмельного питья. Меды стоялые, меды чистые пряные, заморские вина в корчагах, пиво-олуй из ячменного солода сменяли друг друга, и казалось, им не будет конца. Как ни берёгся Даниил, но под конец едва с кресла поднялся. Семён и Леонтий Велины под руки отвели сомлевшего князя в ложницу.
Наутро князь Даниил, перепоручив все дела тиуну Федьке Блюденному, созвал бояр для беседы. Так посоветовал Протасий Воронец, припомнивший к случаю поучительную притчу: «Если десять мечей пред тобою лежат, выбери лишь один из них, ибо правая рука у человека одна. А взявши все десять мечей в охапку, как биться будешь? Так и дела княжеские. Из многих дел выбери одно, самое нужное!»
Это был ещё один урок княжеской мудрости...
Московские бояре входили в горницу, осторожно ступая по крашеным половицам, крестились от порога на красный угол, где висела икона Богородицы, заступницы владимирской земли и иных земель русских, и смирно рассаживались по лавкам.