Страница 14 из 101
Воевода Илья Кловыня приехал в Москву с большим обозом и дружиной, будто заранее знал, что возвращаться ему в Звенигород больше не придётся. Князь Даниил самолично вышел во двор, обнял как родного человека, заговорил радушно, дружелюбно:
— Рад! Рад! Подобру ли доехал, воевода?
О семье не спросил. Знал, что у воеводы Ильи Кловыни заместо жены — Москва-матушка, а заместо детей — дружинники да ополченцы. Весь Илья Кловыня — в войске, иного для него не существовало. Поэтому-то Даниил, желая уважить воеводу, сразу предложил:
— Не посмотреть ли нам ратников твоих? Каковы будут?
— Добрые вои! — просиял воевода. — С такими хоть на татар в поле выходи!
Рядышком, плечо в плечо, князь и воевода обошли выстроившихся дружинников. Войско действительно было хорошее, любо-дорого поглядеть. Дружинники стояли прямо, смотрели весело, будто на подбор молодые, ладные, в единообразных доспехах: островерхие шлемы, кольчуги, овальные щиты с медными бляхами посередине...
Только на самом краю строя стоял ратник, чем-то неуловимо отличавшийся от остальных дружинников: то ли ранней сединой в бороде, то ли горестными морщинами, то ли едва заметным дрожанием копья в узловатой тяжёлой руке.
Приглядевшись, князь Даниил понял, что именно привлекло его внимание. Остальные дружинники будто сроднились с оружием, с доспехами, а на этом доспехи лежали как-то неловко, кольчуга морщинилась на груди, меч оттянул книзу слабо затянутый пояс. Будто мужик, переодетый дружинником...
— Откуда взялся такой нескладный? — ткнул пальцем Даниил.
Воевода Илья Кловыня обиженно поджал губы, побагровел, но ответил тихо, почтительно:
— Из звенигородских мужиков, княже, Якушкой Балагуром кличут...
— Не больно весел твой Балагур! — улыбнулся князь.
Но воевода не поддержал шутки:
— Не с чего ему веселиться! Татары всю семью вырезали! А воин он добрый, на сечу злой — сам видел. Мурзу на стене самолично копьём свалил.
— Ну, коли так, пусть остаётся в дружине, — согласился Даниил. — Но в караул в Кремле пока что его не ставь. Подержи на своём дворе, пока не станет истинным воином. Учи ратному делу.
— Учу, княже...
А дни проходили, и каждый из дней заканчивался одинаково. Удаляясь в ложницу, князь Даниил наказывал дворецкому Ивану Клуше разбудить его в любой час, в полночь и за полночь, если приедут вестники от боярина Протасия или Шемяки Горюна.
Иван Романович Клуша, прижившийся на покойном и почётном месте княжеского дворецкого, преданно мигал редкими ресницами, силился склониться в поклоне. Боярин стал дородным без меры, чрево носил впереди себя с трудом, и поклон был для него подвигом немалым. Заверял:
— Исполню, княже! Как велел, так и исполню!
Спать боярин пристраивался, являя усердие, в каморке перед княжеской ложницей, вместе с телохранителями, только перину велел принести из дома, чтобы не отлежать бока на жёсткой скамье. Засыпая, в свою очередь наказывал холопу:
— Если будут вестники, буди меня в полночь и за полночь!
Но ночные вестники не приезжали, и Иван Клуша успокоился, начал по привычке выкушивать для крепости сна чару-другую хлебного вина. Если б он мог предугадать, что чарки эти обернутся позором, после которого он не посмеет показываться на глаза князю! Если б знал!..
А случилось так: вестник приехал, а боярина Клушу не могли добудиться. Давно уже прошёл в княжескую ложницу сотник Шемяка Горюн, оставляя на полу комья дорожной грязи. Уже и сам Даниил показался на пороге, поправляя перевязь меча. А холоп безуспешно старался разбудить боярина Клушу, тряс его за плечи, испуганно шептал в ухо: «Очнись, господине! Очнись!» Иван Клуша только мотал головой и снова заваливался на скамью. Толстые губы его шевелились, но только холоп, низко склонившийся к боярину, мог разобрать слова: «Ис-пол-ню-ю-хо...» От Ивана Клуши шибко попахивало хлебным вином.
Князь Даниил презрительно скользнул взглядом по распростёртому боярину и вышел из каморки.
Холоп в сердцах пнул сапогом скляницу из-под вина; скляница покатилась по чисто выскобленному полу и разлетелась вдребезги, ударившись о стену.
А дворецкий Иван Романович Клуша, оставленный наконец в покое, снова повернулся лицом к стене и, удовлетворённо почмокав губами, затих. Наверное, ему снились хорошие сны.
3
Сквозь непроглядную темень, сквозь дрожащую пелену дождя, разбрызгивая копытами стылые лужи, спотыкаясь об обнажённые корневища, скакали в ночь всадники с горящими факелами.
Ошеломляющим был переход от уютного тепла княжеского дворца к бешеной скачке по лесной дороге.
Наперерез всадникам кидались чёрные ели, угрожающе взмахивали колючими лапами и будто опрокидывались за спиной на землю. Даниилу казалось, что это не он с ближней дружиной мчится по ночному лесу, а сам лес бежит навстречу, расступается перед багровым пламенем факелов и снова смыкается позади, и нет перед ним никакой дороги — лишь враждебный, нескончаемый лес.
Но дорога была, хоть знали о том, куда она ведёт, всего два человека — сам Даниил да сотник Шемяка, и отпущено было на эту дорогу времени до рассвета.
Князь Иван, переяславский наследник, ждал москвичей в лесной деревеньке возле устья речки Всходни, отъехав тайно от своего обоза...
Князь Даниил Александрович не осуждал племянника за подчёркнутую потаённость встречи. Понимал, что иначе Иван поступить не мог, и хорошо, что возле него нашёлся кто-то мудрый, подсказавший княжичу опасность людской молвы о встрече с Даниилом Московским. В Переяславле ведь ещё сидели наместники великого князя Андрея, и неизвестно было, как они поступят. Не воспользуются ли слухами о переговорах Ивана с московским князем, чтобы не впустить его в Переяславль?
Скоро, скоро всё разъяснится! От Москвы до устья Всходни всего двадцать вёрст лесной дороги...
Всадники выехали из леса на большую поляну, за которой стояли избы, едва различимые в предрассветном сумраке. Даниил придержал коня, повернулся к Шемяке:
— Здесь, что ли?
— Будто бы здесь, — нерешительно отозвался сотник. — Прости, княже, отъезжал я в темноте, доподлинно не сметил... Но стог помню, что по правую руку от избы стоял, и колодезь тоже... Здесь!
Всадники поехали через поляну, заросшую высокой травой. Ветер стих. Дождь моросил неслышно, оседал водяной пылью на шлемы дружинников, на спины коней, каплями скатывался по жёсткой осоке.
Из деревни выехали навстречу всадники с копьями в руках. Окликнули издали:
— Кто такие?
— Москва!
— Переяславль! — донёсся ответный условный крик.
К князю Даниилу приблизился не старый ещё, плотный боярин с русой бородой, в меховой шапке, надвинутой на глаза, в суконном плаще, полы которого опускались ниже стремян. Даниил сразу узнал его: дворецкий покойного великого князя — Антоний. По словам сотника Шемяки ныне Антоний был первым советчиком княжича Ивана.
Боярин Антоний коротко поклонился, сказал вялым, недовольным голосом:
— С благополучным прибытием, княже. Который час ждём. Рассветает скоро. Князь Иван Дмитриевич уже отъезжать собрался. Ещё немного, и не застали бы его...
Даниилу не понравились ни слова боярина, ни то, как он произнёс их. Давненько уже никто с ним, князем Даниилом, не осмеливался так разговаривать. Можно было так понять, что боярин Антоний упрекает москвичей за промедление, как будто Даниил не торопился, как только мог, не скакал всю ночь через лесную глухомань!
Но что удивляться? Высокомерие боярина Антония запомнилось Даниилу ещё по детским годам, когда он жил у старшего брата. Тогда приходилось терпеть, но нынче...