Эстетика самоубийства

Однако не только любовь была причиной индивидуальных самоубийств в Древней Греции. Встречались случаи героического самопожертвования ради блага отечества или во имя торжества идеи.

Знаменитый спартанский законодатель Ликург, уезжая из Спарты, взял с ее граждан клятву, что они будут нерушимо исполнять его законы, пока он не вернется. Затем он отправился к оракулу и получил ответ, что Спарта будет счастливой, прекрасной и могущественной страной, доколе будет исполнять его законы. После этого Ликург, дабы принудить соотечественников соблюдать данную ему клятву, лишил себя жизни.

Знаменитый Демосфен отравился из опасения подвергнуться рабству и бесчестию, когда полководец Антипатр потребовал его выдачи у афинян в 322 году до н. э.

Как мы видим, самоубийство у древних греков вовсе не было редкостью. Та возвышенная поэтичность, которой дышат примеры самоубийств мифологических героев, говорит, на наш взгляд, не о неприятии греками самоубийства из-за их страсти к жизни и красоте, а о трезвом, даже оптимистическом принятии неизбежности смерти, в том числе и через самоубийство, когда оно обосновано, то есть гармонично.

Именно гармония обусловливает силу эстетической ауры в приведенных примерах, где обстоятельства и способ самоубийства самые разные. Можно сказать, что спокойно-мудрое, даже поэтическое отношение греков к смерти и самоубийству только подчеркивает и подтверждает то самое несомненное их жизнелюбие и эстетизм.

Основываясь на предложенных нами критериях индивидуального самоубийства, где главным является проявление свободы личности, ее выбора, попробуем определить, в чем же заключается своеобразие эстетического содержания индивидуального самоубийства.

Если читатель вспомнит все те примеры, которые уже были приведены нами на страницах этой книги, а они в подавляющем большинстве относятся именно к индивидуальным самоубийствам, то, очевидно, без труда согласится, что именно индивидуальное, личностное своеобразие человека, по своей воле расстающегося с жизнью, придает эстетическому воздействию в каждом конкретном случае неповторимую окраску.

Эстетическая аура индивидуального самоубийства всегда более или менее личностно окрашена, то есть она именно индивидуальна, индивидуальна в той степени, в какой данный суицидальный акт соответствует критериям индивидуального, или, другими словами, в какой степени выражены в этом самоубийстве параметры индивидуального.

Проявления этого мы видим в обоих компонентах, составляющих и формирующих ауру. Выбранный человеком способ самоубийства (включая вид, средства, место самоубийства) — это именно им выбранный способ, именно им в большей или меньшей степени, если можно так выразиться, срежиссированный и осуществленный. Зная предшествующую жизнь этого человека и непосредственные обстоятельства, ставшие пусковым моментом сложного мотивационного механизма, обусловившего необратимость ухода из жизни, мы можем с определенной полнотой оценить его понимание меры и соответствие этих обстоятельств жизненным идеалам, то есть в результате то, что мы называем «гармоничным завершением жизни». В конечном итоге сила эстетического воздействия суицидального акта (при условии достаточного объема информации) определяется масштабами личности и глубиной конфликта, заключенного в той ситуации, которая приводит к самоубийству. Правда, в этих случаях о трагизме можно и не упоминать, так как личность значительная почти всегда резонирует на соответствующую ее масштабу ситуацию.

Повторим еще раз, что именно потому в данной главе мы и выбрали в качестве примеров людей наиболее ярких, будь то исторические личности или литературные герои, именно в них индивидуальное — в чувствах, суждениях, поступках — проявляется наиболее полно.

Пожалуй, ярчайшим примером в подтверждение сказанному может служить историческое самоубийство одного из величайших философов и одного из самых загадочных людей античности — Сократа.

К истории его жизни и его добровольной смерти обращались сотни философов, писателей и поэтов. О нем знают во всех странах и во все времена. Известный американский писатель Дейл Карнеги считает смерть Сократа самой знаменитой и трагической сценой смерти во всей истории человечества, кроме распятия Христа. «Даже через десять тысяч веков, — пишет Карнеги, — люди будут с восхищением читать трогательное описание его смерти, сделанное Платоном, — это одно из самых волнующих и прекрасных произведений мировой литературы».

Сократ первым поставил проблему жизни и попытался перевести ее в царство самопознания. Вслед за софистами стремительно отошедший от космологии к антропологической эстетике, он захотел силой духа исправить жизнь, осознав конфликт принципа свободы личности и бытия. Как писал о нем Лосев, в своем эстетическом мировоззрении Сократ «перешел порог наивного античного трагизма, когда жизнью людей сурово и безмолвно управляла Судьба, и в преступлениях Эдипа, по сути дела, некого было винить». Для объяснения прекрасного Сократ ввел идею целесообразности и даже своим самоубийством доказал и защитил свою позицию, усмотрев в нем целесообразность и красоту.

Не только Сократ, конечно, совершил самоубийство исходя из принципов целесообразности. Можно привести множество примеров, начиная от Харонда, который, желая, чтобы во время прений о государственных вопросах споры не доходили до рукопашных схваток, уговорил граждан издать закон, запрещающий входить в собрание с оружием, но однажды, по рассеянности, сам вошел в собрание с мечом, и когда некоторые упрекнули его в том, что он нарушает закон, который сам предложил, Харонд, чтобы наказать себя и тем показать согражданам пример безукоризненного правосудия, пронзил себя тут же мечом.

Не менее замечательно в этом отношении самопожертвование афинского царя Кодра. Во время войны с соседями оракул предсказал, что победа будет на стороне того народа, у которого погибнет царь. Веря в предсказание оракула, царь Кодр, чтобы даровать своим согражданам победу, забрался переодетым во вражеский лагерь и, затеяв ссору с солдатами, был ими убит. Устрашенные предсказанием враги отступили, а афиняне прославили память царя Кодра, обрекшего себя на смерть ради блага родины. И многие другие люди украсили свою жизнь самоубийством и тем прославились на века.

Сократ всю жизнь учил, что высшая задача — это искусство жизни. Жизнь нужно созидать, творить. Жизнь человека должна быть прекрасна, и лучше не жить, чем жить недостойно.

Более того, Сократ никогда не боялся говорить, что смерть — это благо. Смерть — это одно из двух: или умереть, значит перестать быть, или смерть есть переселение души из здешних мест в места другие, где Сократ надеялся встретиться с душами всех тех полубогов, которые при жизни отличались справедливостью, и считал, что такое переселение будет совсем не плохим.

Когда Сократу исполнилось семьдесят лет, как мы знаем, он был привлечен афинянами к суду. Мелит обвинил его в том, что он «попусту усердствует, испытуя то, что под землею, да и то, что в небесах, выдавая ложь за правду и других научая тому же», что Сократ не признает богов, которых признает город, и портит молодежь.

Сократ блестяще опроверг все клеветнические обвинения, выдвинутые против него, но суд все-таки признал его виновным. Тогда гордость Сократа не позволила ему оправдываться дальше и горевать, «делать то, что вы привыкли слушать от других, но что недостойно меня», — так сказал Сократ. «Я скорее предпочитаю умереть без защиты, чем оставаться в живых после такой защиты. Потому что ни на суде, ни на войне ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти любыми способами, без разбора».

По законам афинского правосудия, Сократ должен был самовольно лишить себя жизни, приняв яд — цикуту, которая во многих греческих городах заготавливалась за государственный счет.

Вот что рассказывает Федон, присутствовавший во время смерти Сократа.

Когда день стал подходить к концу и Сократ окончил вести беседу о смерти со своими друзьями, он встал и сказал:

— Ну пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет обмывать мертвое тело.

На вопрос Критона, где его похоронить, он ответил, что где угодно. После этого он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Когда Сократ помылся, к нему привели сыновей — у него было двое маленьких и один побольше; пришли и родственницы, и Сократ сказал женщинам несколько слов в присутствии Критона и о чем-то распорядился, а потом велел женщинам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел к друзьям.

Было уже близко к закату: Сократ провел во внутренней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он сел и уже почти не разговаривал с друзьями. Появился прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, сказал:

— Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают меня, когда я, по приказу властей, объявляю им, что пора пить яд. Я уж и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый лучший из людей, которые когда-либо сюда попадали. И теперь я уверен, что ты гневаешься не на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, гневаешься. Ясное дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное.

Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взглянул на него и промолвил:

— Прощай и ты. А мы всё исполним как надо. — Потом, обратившись к друзьям, продолжал: — Какой приветливый человек! Он все это время навещал меня, а иногда и беседовал со мною, просто замечательный человек! Вот и теперь как искренне он меня оплакивает. Однако ж Критон, послушаем его — пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет, пусть сотрут.

А Критон в ответ:

— Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ, еще не закатилось. А я знаю, что другие принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, пили вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто хотел. Так что не торопись, время еще терпит.

А Сократ ему:

— Вполне понятно, Критон, что они так поступают, — те, о ком ты говоришь. Ведь они думают, будто этим что-то выгадывают. И не менее понятно, что я так не поступаю. Я ведь не надеюсь выгадать ничего, если я выпью яд чуть попозже, и только сделаюсь смешон самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками. Нет, нет, не спорь со мною и делай, как я говорю.

Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал:

— Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком, что же мне надо делать?

— Да ничего, — отвечал тот, — просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само.

С этими словами он протянул Сократу чашу. И Сократ взял ее с полным спокойствием, не задрожал, не побледнел, не изменился в лице, но, по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:

— Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет?

— Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить.

— Понимаю, — сказал Сократ. — Но молиться богам и можно и нужно — о том, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так.

Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна — спокойно и легко.

До сих пор большинство из его друзей еще как-то удерживались от слез, но, увидав, как он пьет и как он выпил яд, они уже не могли сдержать себя. У Федона слезы лились ручьем. Он закрылся плащом и оплакивал самого себя и собственное горе — потерю такого друга! Критон также разразился слезами и поднялся с места. А Апполодор, который и до того плакал не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу, кроме Сократа. А Сократ промолвил:

— Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства, — ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!

И друзья застыдились и перестали плакать.

Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжелеют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени, и спустя немного — еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и коченеет. Наконец прикоснулся в последний раз и сказал, что, когда холод подступит к сердцу, он отойдет.

Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрылся — он лежал, закутавшись, — и сказал (это были его последние слова):

— Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.

— Непременно, — отозвался Критон. — Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?

Но на этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза.