Страница 8 из 11
– То есть Церковь выжила за счет тех людей, которые были укоренены в церковной жизни еще девятнадцатого – начала двадцатого века?
– Конечно. И ведь когда монастыри разгоняли, священники, монахи где-то должны были селиться… Вот рядом со мной жила монахиня, я рассказывал. «Почитай мне», – просила. Я и читал ей, всего Игнатия (Брянчанинова) прочитал! Вы представляете себе? Вокруг атеизм, а тут ребенок, ученик начальной школы, читает Игнатия (Брянчанинова). Как это возможно?Вот так – через монахиню, а кто-то с бабушкой, кто-то с дедушкой разговаривал… Как ручейки переплетаются, переплетаются, а потом сливаются в целый поток.
Людмила Васильевна Смирнова
Во всем этом была Божия воля. Меня всю жизнь Господь вел…
Людмила Васильевна Смирнова (род. 1921) – жительница блокадного Ленинграда. Окончила Ленинградский инженерно-экономический институт им. В. М. Молотова. Более двадцати пяти лет проработала во Всесоюзном научно-исследовательском институте полимеризационных пластмасс.
– Людмила Васильевна, расскажите, пожалуйста, о своем детстве, семье.
– Я родилась в 1921 году, в православной, церковной семье. И меня, конечно, крестили. Родилась я в Витебске, в Белоруссии, и там сначала, по-моему, не было особых гонений на веру. Рядом с нами была действующая церковь, люди туда ходили. В 1930 году мы переехали в Павловск, около Ленинграда, и там я уже пошла в школу. В это время в Павловске, как я помню, было три храма. Сначала мы ходили в церковь, и никто не запрещал. Но потом в школе начали пропаганду против религии. Однако мы продолжали ходить. Потом стали церкви постепенно закрывать.
– Вы были свидетелем того, как это происходило?
– С одним из храмов, куда мы постоянно ходили и общались там со священником, получилось следующее. Мама работала тогда в райисполкоме. И вдруг она слышит разговор служащих: «Завтра пойдем закрывать церковь». Речь шла как раз о том храме, прихожанами которого мы были. Мама пошла и предупредила священника. Но я ничего не знаю о том, что с ним стало в дальнейшем. Я в это время училась и, возможно, по-детски не очень интересовалась. Хотя к священнику этому я ходила. Помню, он нам сирень давал весной из своего сада.
Другой храм был далеко от нас, в военном городке. Мы туда никогда не ходили, поэтому, когда именно его закрыли, я не могу сказать. Но уже до войны он был закрыт. Он стоял в ужасном состоянии, потому что танки в него въезжали и бог знает что было. Сейчас его восстановили, а служат там давно [34] . После восстановления я туда довольно часто ездила, пока силы были.
Третий храм – самый старинный, в честь Марии Магдалины, построенный (вместе с госпиталем) императрицей Марией Федоровной [35] .О его закрытии мы просто узнали позже как о случившемся факте. Там организовали фабрику, сначала – игрушек, потом – еще какую-то.
Еще была часовенка на рынке. Ее тоже закрыли при нас. Нас не предупреждали, конечно, что закрывают. Придешь – закрыто, и все.
– А как это воспринималось?
– Переживали, очень жалко было. Все церковные неполадки, неустройства переживались очень, но между собой обсуждали, среди своих. Было очень печально, и все. Понимаете, люди разобщены были, работали отдельно, кто где. Связей особенно не было.
– После того как в Павловске закрыли храмы, вы куда-то ездили на службу?
– Рядом у нас был Пушкин, ранее – Детское Село, теперь – Царское Село. Мы ходили туда в Знаменскую церковь, которая позже, при немцах, была закрыта [36] . Однако уже не постоянно ходили, довольно редко.
– У вас верующая семья, вы вспоминаете какие-то традиции, например, совместную молитву? Как вас воспитывали?
– Нет, совместной молитвы не было, молились каждый отдельно. Ходили с мамой в церковь. Папа у меня был из староверов. В партию не вступал, но в храм не ходил. А праздники вместе отмечали всегда. Из детства вспоминаю, как яблоки летом освящали на Преображение – Второй Спас. Мама учила молиться. Я молилась сама, утренние молитвы я сама должна была прочитать и на ночь – тоже. И брат сам молился. Иконы у нас дома висели. И елку на Рождество ставили, несмотря на то что это было запрещено [37] . При этом окна завешивали, чтобы никто не увидел.
– Когда вы переехали в Ленинград?
– Летом 1941 года, когда война началась, мама работала в военном училище. Оно выезжало на лето в Красное Село. Нам дали домик в Дудергофе, прямо под горой. Там такая гора высокая, с которой немцы обстреливали Ленинград (Дудергофские высоты. – Ред.). Мы какое-то время летом там жили. А папа поехал куда-то далеко на окопы. И в этот момент поступило распоряжение, что военные должны уезжать. Маме предложили ехать с ними и разрешили взять с собой семью. Но во-первых, папы с нами не было, а во-вторых, я была против. «Мама, куда? – говорю. – Да что ты? Никуда мы не поедем!» В общем, мы остались.
Июль 1924 г.
Когда блокада [38] началась, мы еще в Павловске находились. Нас сначала не бомбили, но через нас летали все время немецкие самолеты, делали налеты на Ленинград. Когда же начали бомбить, мы спрятались в маленьких окопчиках, которые, конечно, ни от чего не защищали: если бы попала бомба, то погибли бы. Один день мы там просидели, пока папа не вернулся. 8 сентября склады горели [39] , в город уже только по пропускам можно было попасть. Вот папа приехал, и мы наутро уехали в город уже вместе. Но мама с братом решили вернуться обратно, чтобы забрать кое-что нужное из дома, то ли керосин, то ли еще что-то. Рано утром мы все приехали в Ленинград, и мама с братом поехали обратно, а меня оставили. «Ты, – говорят, – трусиха, ты с нами не езжай». Папа на работу ушел. И вот их нет и нет, нет и нет… Уже вечер, папа с работы вернулся, отправился на Витебский вокзал, возвращается и говорит: «Отрезано!» Все, поезда больше не ходили. Я плачу, папа тоже нервничает. В общем, всю ночь не спали. Что делать? Мама с братом пропали! В пять часов утра вдруг звонок в дверь. Я открываю – брат. Спрашиваю: «А мама где?» «Мама идет потихоньку». Оказывается, они в Павловск доехали, взяли, что нужно, и пошли к вокзалу, а мост с дорогой к Павловску разбомбили. И поезда уже не могли ходить. Ну что делать? Они пошли в Пушкин пешком, нагруженные. Они же взяли что-то такое тяжелое с собой. Шли полями, на них урожаи хорошие, и морковка, и капуста, и все что угодно. Но им не до этого было. Вот они в Пушкин пришли, уже к вечеру. Брат сел, говорит: «Больше никуда не пойду. Что будет, то будет». Ему пятнадцать лет было. И они так сидят, ночь настала, темнота, зарево вокруг. И вдруг кричат: пришел поезд. Все бросились. Они не одни ведь там сидели, много скопилось народу. Удалось сесть в этот поезд – последний, который как-то проехал. И мама с братом приехали. Вот так мы остались в Ленинграде.
– Расскажите, как вы пережили блокаду.
– Приехав из Павловска, мы остановились у маминой знакомой, Александры Ивановны. Но вскоре нас пригласил к себе папин брат. Он с семьей жил на Петроградской стороне и позвал нас, опасаясь, что к нему заселят посторонних. В это время с окраин переселяли людей и ломали деревянные дома, чтобы пожары предотвратить. Ведь немцы стояли уже совсем на пороге. Вообще, мы с папиным братом не очень общались, не ссорились, но просто разные мы были люди. Его семья была обеспеченная, а мы такие… середнячки. Брат папе позвонил, и он согласился, хотя мама была против. Но в конце концов пришлось переехать на Петроградскую сторону. Комната, в которую нас поселили, не отапливалась. Папа сделал там буржуйку. Причем хозяин выказывал недовольство, там ведь мебель была, обстановка.
Вскоре папа умер. Он с нами не жил в этот период, потому что его предприятие было в Невском районе – очень далеко от нас. Он лишь изредка приходил к нам на квартиру брата. И последний раз мы встречались с папой как раз там. Это произошло в ноябре 1941 года, уже был жуткий мороз. Мы вышли вместе с ним, стояли на площади, ждали трамвай, расстались и больше не виделись. И вот долго его не было, мы с мамой, как раз перед днем Николая Чудотворца, в декабре сами пошли пешком к папе на работу. Морозище был ужасный. Брат остался, не мог идти уже от слабости. Пришли на папину работу, нам сообщили, что его забрали в больницу, а в больнице сказали, что он скончался. И мы даже не знаем, где он похоронен.