Страница 22 из 67
Зиэль поворотил голову к лестнице и точнехонько глазами встретился с Лином, Лин аж вздрогнул от этого взгляда и заторопился наверх. Он ну никак не мог привыкнуть к этой особенности Зиэля: такой заботливый, бескорыстный, вроде бы всегда веселый… но зыркнет черным оком — и душа в пятки. И меч и секира у него быстрее даже взгляда выскакивают: он еще улыбается, а кто-то, им недовольный, уже мертвец без головы.
Все же напоследок Лин успел приметить, что под бока Зиэлю прибились две молоденькие красотки, он их угощает с обеих рук, а они заливисто хохочут.
За Гвоздиком прибирать — не велик труд, Лин хорошо придумал, чтобы не выходить из комнаты лишний раз: он старыми тряпками, которые ему Суня принесла целый ворох, все подтирает, а грязное — в окошко выбрасывает. Окошко глядит на трактирный двор, прямехонько под ним — мусорная яма, тряпки туда и падают. Зато и окно можно держать открытым только то, возле которого Зиэль спит, оно выходит в маленький садик, там тихо и цветами пахнет.
— Гвоздик, отойди, дурачок, не надо из этого тазика пить, там вода, которой мы руки-ноги моем, давай, я тебе в плошку налью. А смотри, что я тебе принес… Хочешь кушать?
Хочет ли Гвоздик кушать!? Да об этом можно никогда не спрашивать Гвоздика: хвостик торчком, зубки и коготки наружу — заурчал, зачавкал, захлюпал. Нет, ну надо же какое свирепое попискивание! Лин сел прямо на пол, поближе к Гвоздику, ноги калачиком, пальцы пытаются пригладить чешуйки на загривке: когда Гвоздик голоден и ест, у него всегда все топорщится, от головы — по самый хвост. И когда он на Зиэля смотрит — тоже шерсть дыбом. У горулей, у медведей, у тигров, у других животных — мех или шерсть, а у охи-охи — скорее все же чешуя, хотя и не рыбья, и не змеиная… Ближе к драконьей. Но драконы своих детишек молоком не питают, а охи-охи — как горули и медведи, малых детенышей через сосцы вскармливают… Так что лучше называть это — если не мехом, так хотя бы шерстью. Странные звери охи-охи…
— Да, хорошие, хорошие звери охи-охи, нечего пищать, а один такой, Гвоздиком звать, — самый хороший!
Гвоздик взвизгнул в ответ и, радостно колотя хвостиком по сторонам, прыгнул к Лину на руки. И откуда он догадался, что Лин хочет его с собой на лежанку взять, Лин ведь только подумал об этом?.. Пока Зиэля нет — можно позволить себе, а как придет — сразу шуганет бедного Гвоздика на пол! Говорит, что нельзя зверя баловать, ни боевого, ни охотничьего. Зверя — конечно нельзя, но маленького-то звереныша — можно!.. Маленький-то он маленький, но уже за пазуху не сунешь, растет быстро.
Лин лег на спину, руки под голову и замер. Левому боку тепло и даже чуть щекотно: там Гвоздик пристроился в клубочек. А хвостик все равно вверх направлен: у взрослого охи-охи крохотная дозорная голова на кончике хвоста, которая не спит, но у Гвоздика, по малолетству его, вместо головы на конце хвоста шишечка, из которой голова потом и вылупится. Бывает, в схватке оторвут охи-охи кусок хвоста вместе с маленькой головой — за месяц-другой, уверяют знающие люди, новая отрастет, точно такая же. Взрослый охи-охи самец живет при семье, но поодаль: пока щенки маленькие, мама охи-охи его отгоняет от них, чтобы не съел, а потом, когда подрастут — допускает: на, батюшка, воспитывай приплод, на охоту води…
И еще они очень умные… хотя бы Гвоздика взять… тише, тише, Гвоздик, втяни царапушки… это они так смеются и веселятся…
Издалека, из трактирного зала опять раздался звон разбиваемой посуды, мужской хохот и женские взвизги, музыка умолкла было, но зазвучала с новой силой, громкая, да неспособная, однако, заглушить топот множества танцующих ног…
А в другой комнате, на жилой хозяйской половине, никак не могла уснуть девушка Суня: ах, не понять, отчего на сердце так… томительно… беспокойно. Как они противно визжат и противно смеются, эти бесстыжие девки… Весело им!..
— Тетушка, а правда здорово, что нам сегодня не надобно прислуживать в этом вертепе?.. А, тетушка?
Но тетушка Тоша спала и уже видела десятый сон: ей все эти шумы давно привычны… Отдых — редкое лакомство для трудовых людей.
Суня со вздохом подоткнула перину, взбила подушку… Как бы так повернуться, чтобы сон пришел… Почему у всех мужиков такие наглые глаза?.. Почему им в гульбу — вина, музыки и драк недостаточно, обязательно гулящих девок подавай?.. Боги, как жарко…
Только что Лин видел сны… сразу забылись… а вот уже явь стучится в глаза и уши: утро. Оказывается, Лин опять проснулся последним: Гвоздик на полу, в позе ожидания, хвостик приветливо дрожит… «Добрутрогвоздик».. Зиэль, по пояс голый, сидит на кровати, подрезает ногти кинжалом, теперь уже на руках…
— Ох, и хитрый же у тебя шакаленок растет! Смотрю: прыг с кровати и замер, будто всю ночь там и лежал. А глазеныши-то горят, хоть и прищурены! Ты чуял, что он к тебе на кровать забрался?
Стыдно Лину врать, и нож острый — признаваться! Эх…
— Я ему разрешил, ему же страшно без мамы, он же еще маленький.
— Муравей еще меньше. Запомни, заруби на носу: если ты мужчина — размеры и возраст ни при чем, а только характер! Вырастет жидкая медуза из него, тогда сам заплачешь. Да и вырастет ли, при таком-то воспитании? Как раз мыши утянут за хвост и сожрут.
— Не сожрут.
— Умывайся, одевайся, то, се, к столу поторопись, да поедем.
Местный цирк на высоком холме стоит, хотя все-таки пониже, чем графский дворец с храмом и ратушей. Зато — сам собою громадина, Лин еще позавчера его узрел, и не мудрено: высоченные серые стены далеко видны, из любой точки города… Лин знал, что внутри цирка — арена под открытым небом, а на ней и бои проходят, и состязания… Но своими глазами не видел ни состязаний, ни самой арены, теперь вот на гладиатора учиться будет… Страшно Лину, тревожно и любопытно: гладиаторы — особый народ, они отважные, сильные, у них полно денег, все их узнают и ими восторгаются… И хоронят с почетом. Лин закрыл глаза и попытался представить, как его будут хоронить, с пышностью, с провожающими… Девушки плачут, особенно Уфина, которая стала первой в мире красавицей, на груди у него роскошный меч… А сам он уже всего этого не слышит… Нет, почему это — не слышит? Пусть боги, в награду за его мастерство и подвиги…
— Ты что, спишь? А?.. Сейчас полон рот мух наловишь. Прямо сиди, не слюнявь мне спину.
Вот так всегда, помечтать не дадут.
Серо внутри стен, жарко, шумно. Неприглядно. Крепко пахнет потом и нечистотами. Гладиаторские казармы тут же расположены, под трибунами цирка, на этом же холме. Старшина гладиаторского цеха не сразу после того, как слуги со слов Зиэля передали ему суть дела, но самолично вышел разговаривать с Зиэлем, а ведь гладиаторский старшина — большой человек в Шихане, без малого — вельможа. Однако — снизошел. И пока Лин и Зиэль ждали, вокруг них мирно бурлила местная обыденность: мастеровые куда-то носят доски, навстречу тетка в обнимку с кувшинами бежит; полураздетые, но вооруженные мужчины сидят и лежат на каменных скамьях. Из дверей неподалеку дым, звон, меха гудят — кузница, можно и не заглядывать, чтобы догадаться… Лин обернулся на ругань — и его пробили ужас и отвращение: трое слуг на веревке волоком тащили истерзанные трупы двух животных: цераптора и кого-то пятнистого, тоже хищника, судя по мертвой оскаленной пасти… Старший из слуг ругал двух подростков за нерадение и лень, а они, вместо того чтобы почтительно и молча принимать упреки от взрослого, огрызались и ругались на него грязными словами… Все трое — рабы.
Старшина гладиаторов сразу же после коротких деловых приветствий с Зиэлем указал рукой на Лина и утвердительно спросил:
— Этот?!
А тот кивнул без лишних слов:
— Да.
— Маловат.
— Зато неплох. Я с ним неделю путешествовал, в этих вопросах толк знаю. Смел, умен, ловок, сила духа имеется. Голова, тело, руки-ноги — без изъянов.
— Следы?
— Нет никаких, ему же десять лет, не успел наследить. Нафам был отдан, мною спасен.
— Нафы? Тогда отпадает, нам никакие лишние трения с ними не нужны.