Страница 5 из 11
Бандит быстро шел на поправку. Но чем лучше чувствовал себя пациент, тем мрачней и тревожней становился доктор. Он отдавал себе отчет в том, что, спасая жизнь Ахмеджанову, заранее обрекает на смерть множество ни в чем не повинных людей.
Вадим не сомневался: сейчас в городе работает несколько серьезных агентов российских спецслужб. Они должны заниматься предстоящими губернаторскими выборами и связями кандидатов с чеченцами, засевшими в горах. Но как выйти на реального, а не опереточного агента? И до какой степени можно ему доверять? Ведь не случайно до сих пор не пойман и не посажен на скамью подсудимых ни один из серьезных чеченских лидеров.
Даже если представить, что ему повезет, удастся каким-то образом прорваться сквозь чеченскую слежку, выйти на нужного человека, дать ему полную информацию о крупной чеченской базе в горах и об Аслане Ахмеджанове, он все равно рискует головой. Такую информацию наверняка захотят проверить. Ведь послать в горы, на территорию дружественного государства отряд спецназа, вести там настоящие боевые действия – это не шутки. Те, кто заинтересован в аресте Ахмеджанова, обязаны действовать наверняка.
А какие он может представить доказательства? Клок волос из бороды бандита? Или любительскую фотографию на фоне гор? «Давай, Аслан, я тебя сфотографирую на память?»
Как бы мало времени ни ушло на проверку, его в любом случае хватит, чтобы Ахмеджанов исчез, а доктора пристрелили. О том, как поставлена служба информации в городе и в горах, доктор знал очень хорошо.
Оставить все как есть, дать Ахмеджанову окрепнуть, встать на ноги Вадим не мог. Прикончить бандита по-тихому, каким-нибудь медицинским способом тоже не мог. Рука не поднималась. Слишком долго и трудно он спасал этого человека. Да и потом, это равносильно самоубийству: вычислили бы тут же, без вскрытия и судебно-медицинской экспертизы.
Иногда ему хотелось хоть с кем-нибудь поделиться всеми этими навалившимися вопросами. Но рядом не было ни души.
Жена ушла от Вадима десять лет назад к заезжему москвичу-курортнику. Сыну тогда исполнилось пятнадцать. До окончания школы мальчик жил с отцом, к матери в Москву приезжал на каникулы, а после десятого класса переехал совсем – поступил на биофак Московского университета, на втором курсе женился на канадке украинского происхождения, теперь жил в Квебеке. Письма от него Вадим получал все реже.
Иногда появлялись женщины, но надолго почему-то не задерживались. Он считал, дело в его дурном замкнутом характере, но на самом деле просто не нашлось еще такой женщины, которую ему хотелось бы удержать.
В гостиной над камином висела большая репродукция известной картины Пабло Пикассо «Девочка на шаре». Он любил смотреть на хрупкую удлиненную фигурку, балансирующую на большом цирковом шаре на фоне накачанного тяжеловеса. Постепенно нарисованная девочка стала полноправной обитательницей его дома, иногда он ловил себя на том, что мысленно беседует с ней. А однажды даже признался себе, что из всех женщин, которых когда-либо знал, по-настоящему хочет только одну. Но ее не существует. Она просто нарисована великим художником. В жизни не бывает таких линий, такой хрупкости и нежности. Свою танцовщицу-циркачку Пикассо, вероятно, просто выдумал, намечтал себе, увидел во сне.
Вадиму она тоже снилась иногда – но и во сне она оставалась нарисованной…
Как в высококлассном хирурге в нем нуждались многие. Для большинства женщин мог бы составить завидную партию как очень состоятельный сорокапятилетний холостяк. Но ни благодарные больные, ни жаждущие выгодного брака дамы и девицы не могли скрасить его одиночество. Имелось, правда, одно существо, к которому Вадим успел привязаться в последнее время. Это был живой человек, не нарисованный, но немой и слабоумный.
Полы в горном госпитале мыл странный больной старик по имени Иван. Сначала Вадим обратил внимание на русское имя. Потом заметил, что Иван выглядит, вероятно, значительно старше своих лет. А потом понял: слабоумие и немота – не врожденные. Под прозрачным седым пухом на голове просматривались страшные, глубокие шрамы, зажившие без всякой медицинской помощи. Слабоумие являлось следствием тяжелой черепно-мозговой травмы.
Иван не говорил, только мычал. Но доктору показалось, что он все слышит и понимает. Вадим примерно представлял себе, каким образом мог попасть этот молодой старик в горное село. У чеченцев и абхазцев еще лет пятнадцать назад появилась своеобразная мода на русских рабов.
На вокзалах, в курортных городах высматривали и вычисляли «живой товар». Как правило, попадались демобилизованные солдаты, молодые беспечные одинокие провинциалы, ищущие заработка, чтобы красиво пожить на курорте. Их ловко подманивали, поили до бесчувствия, добавляя в водку сильное снотворное или наркотики, потом переправляли в горы. Там эти люди выполняли самую черную работу, их использовали в производстве опиума, они ходили за скотиной и сами постепенно превращались в покорных животных. Какое-то время их держали на одуряющих, разрушающих мозг наркотиках, а потом они уже сами не хотели никуда бежать.
Только встретив Ивана, доктор понял, что и прежде приходилось ему видеть в абхазских горных селениях таких вот русских рабов. Но раньше он принимал их просто за местных слабоумных. В русских и украинских селах тоже встречаются такие вот юродивые, с врожденным идиотизмом разной степени тяжести.
Доктор понимал: помочь Ивану ничем не сможет. Возможно, в хороших условиях можно бы добиться некоторого улучшения. Но для этого требовался профессиональный психиатр, стационарное лечение. Надежда на то, что Иван вспомнит, откуда он, сумеет произнести или написать свою фамилию, практически равна нулю.
Вадим возил ему еду, разговаривал с ним. Постепенно он стал замечать в блеклых, бессмысленных глазах Ивана какую-то тень мучительной мысли, что-то мелькало иногда осмысленное, живое, но тут же гасло. Вадим видел как врач, что жить Ивану осталось совсем немного – организм его истощен побоями, непосильной работой, вероятно, влито в него огромное количество наркотиков, и эти черепные травмы… Невозможно помочь физически, только вкусно накормить и сказать ласковое слово.
Да, пожалуй, это походило на тихое помешательство: два близких существа – нарисованная девочка и слабоумный, немой, безнадежно больной человек. Но вот сегодня, всего несколько часов назад он увидел живую «Девочку на шаре». Он даже узнал, что ее зовут Маша и что она из Москвы.
Сначала, проезжая мимо, он заметил, как два подвыпивших «качка» – амбала тащат под локотки тоненькую беспомощную фигурку в длинной юбке. Он знал местные нравы. Молодые мафиозные «шестерки» любили так шутить спьяну. Но и «шестеркам» известно, кто такой доктор Ревенко. Ему ничего не стоило вмешаться.
Въезжая перед ними на тротуар и останавливая машину, он даже не разглядел ее толком. А потом, когда вышел, чтобы вмешаться, сердце у него на секунду остановилось. Девочка удивительно походила на пикассовскую танцовщицу, будто француз писал свою циркачку именно с нее.
Вместо облегающего циркового трико на ней была длинная юбка, длинный широкий свитер, но сквозь одежду легко угадывалась каждая линия ее тела. Тонкие руки приподняты, пальцы маленьких невесомых ножек в мягких китайских тапочках едва касались земли. И два «качка» – амбала по бокам…
Пикассовская танцовщица изображена с короткой стрижкой, под мальчика, а у этой, живой, девочки темно-каштановые волосы доходили до острых ключиц.
Вадим честно признался себе: теперь вместо нарисованной танцовщицы всегда будет видеть живую девочку. Она не выходила из головы, мешала думать, искать выход из тупика. «Хоть снимай любимую картину и прячь в шкаф», – усмехнулся он про себя.
Но ведь во всем том дерьме, из которого он пытается сейчас выкарабкаться, должен иметься просвет, утешение, подарок судьбы. Как ни называй, все равно в ушах звучит одно имя: Машенька.
Глава 3