За Великой стеной

Ничто не вечно под луной, даже сама луна: мое повествование приближается к окончанию.

Я, Артур Кинг, сын Кинга, по матери Лобанов, спасался бегством из дома Клер, моего друга. Друга? Друзьями могут быть лишь существа одного пола, если следовать догмам Фрейда, и старик, пожалуй, прав. Кто она мне, Клер? Ни на одном языке нет слова, которым можно было назвать те сложные и вроде бы ясные отношения, которые сложились между закоренелым холостяком и молодой миловидной хозяйкой «Салона мод», уравновешенной, но весьма решительной особой. Она мне нравилась, одно время даже очень. Я каждое утро посылал ей цветы, но она несколько иначе поняла знаки внимания, и то, что я хотел получить, не обременяя себя долгосрочными обязательствами, она решила отдать лишь после того, как я надену ей и себе на пальцы обручальные кольца.

Кстати, кольца! Я же купил два старинных платиновых перстня с бирюзой византийской работы! И забыл преподнести подарок. Они лежали в кармане. Визит ночных гостей перепутал карты. Спать не хотелось: слишком сильной оказалась встряска. Ныла шея. Сом знал работу, бил профессионально. Конечно, его отпустят — он не просто гангстер, он на службе доверенного лица, некой таинственной особы, мадам Вонг, с которой имеют деловые контакты маоисты, английская и американская военные разведки. Сам черт не разберет! Сплошной комок нечистот, которые продают на удобрения крестьянам в китайских кварталах.

Отношения с Клер напоминали мне угасающий костер, когда сучья прогорают, но под слоем пепла теплится жар, и достаточно одной ветки, как огонь запылает во всю силу.

Вела она себя во время кутерьмы, в которую угодила лишь благодаря мне, блестяще. Откуда у нее столько храбрости? Или она действовала безрассудно лишь потому, что защищала свое счастье — жениха? И этот жених — я! Не уверен, что принесу ей счастье, о котором она мечтает.

А вообще о чем она мечтает?

Она показывала Бобу подвенечное платье! Неужели всерьез приняла мой треп? Сколько времени знает меня, должна была бы привыкнуть. А может, у нее на происходящее своя точка зрения? Женщины ведь воспринимают мир несколько отлично от мужчин, не рассудком, а сердцем.

Клер отрешенно наблюдала за моими поспешными сборами, благо собирать было почти нечего.

— Машинку оставлю у тебя, — сказал я, укладывая в футляр из-под «портативки», тетради, вынутые из тайника в прихожей.

— Угу! — отозвалась невнятно Клер, вертя в руках мою «достопримечательную» зажигалку. Она курила, привалившись спиной к стене.

— Вот и все! — сказал я, беря в руки портфель-чемодан, где лежали пара сорочек, пижама, тапочки, бритва и несколько блокнотов с десятком авторучек, шариковых ручек и карандашей.

Я чувствовал, что должен сказать что-то теплое, что-то нежное, чтобы снять напряженность и отчуждение Клер.

На момент вдруг захотелось послать все к чертям собачьим, утопить ее лицо в поцелуях, взять на руки и отнести в «свою комнату». Хватит куролесить по белу свету, пора швартоваться в тихой гавани, изведать счастье семейной идиллии, в конце концов, должен же и я стать когда-нибудь отцом, возить на шее крошек, утирать их кнопки-носы, целовать по утрам широко открывающиеся на мир любопытные глазенки. Чего бежать неизвестно куда, а в итоге по замкнутому кругу? Что я приобрел? Ничего! И возможно, именно сейчас теряю последнее.

— Сядем, дорогая, — сказал я. — У русских есть обычай посидеть молча перед дорогой.

Через минуту я поднялся — слабодушие прошло. В путь! Остановка — это застой, смерть. Ведь должен кто-то довести дело до конца, дать возможность заговорить тетрадям — мы все в ответе за то, что происходит кругом. Капли сливаются в ручейки, ручейки в могучие реки, реки рвутся в океаны, где бурлят огромные волны и разбрасывают как щепки военные корабли. У каждого свой долг! Я раб пера, преданный слуга информации.

— Я тебе посоветую, — сказал я, виновато улыбаясь, — смени служанку.

— Зачем?

— Какая-то она странная.

— Не нахожу. Она очень честная, приятная.

— А где она, ты ее отпустила?

— Ушла. А куда, не знаю. Я не шпионю за прислугой. Если не доверяешь прислуге, то зачем ее держать?

— Да... Я пошел?

— Иди!

— Клер... Я напишу. А сейчас мне надо уехать. Сама видишь. Извини за происшедшее.

— И это все?

— А что еще?

— Ты меня не поцелуешь?

— Я просто не решался.

Я обнял ее, она прильнула. От поцелуя у меня закружилась голова. И опять возникла мысль: «Брось все! Оставайся! Здесь твое счастье».

— Я приеду к тебе, где бы ты ни был, дорогой! — сказала она.

— Хорошо! Созвонимся. Буду звонить не я, а, скажем, тетя Мэри.

— Я люблю тебя!

— Клер... Не надо сейчас. Нельзя так шутить:

— Я не шучу!

Она оттолкнула меня. Глаза у нее были злыми.

— Ты все взял?

— Кажется, все... Отснятые кассеты Боба я тоже прихватил. Скажи ему, что ухожу через надежное «окно». Пусть он ходит по земле без опаски. Он и так слишком рисковал... Его даже ранили.

— А это?

Она держала у пояса зажигалку, так похожую на браунинг.

— Ни к чему она. Сожалею, что не стреляет. Сегодня бы я изменил правилу.

Клер ничего не ответила. Из дула зажигалки вдруг выпрыгнуло пламя, раздался звук выстрела и маленькая фарфоровая статуэтка японского геркулеса-асахима разлетелась вдребезги.

— Ты отлично стреляешь! — вырвалось у меня.

— Отлично!

— А где же зажигалка?

— Нет... Ее украл кто-то из полицейских.

— Так ты вошла с ним? — Я показал на браунинг. — И могла бы выстрелить?

— Возьми, — она улыбнулась грустно, — пригодится.

— Спасибо за подарок! Очень кстати.

И я попытался ее вновь поцеловать.

— Не надо! — отстранилась она. — Запомни, если понадобится, я приеду, где бы ты ни был.

На рассвете я пришел к отцу Тихону, не мог же я слоняться по притихшим улицам Макао, ждать, когда потухнут звезды, рассчитывая при этом скрыться незамеченным. Я долго колебался, прежде чем войти во двор. Окно одной из комнат коттеджа светилось, и это придало мне решимости. Я даже подумал, что хозяин дома ожидает меня, но оказалось, что у матушки Евдокии был острый приступ полиартрита. Терпению ее мог позавидовать любой мужчина — она приветливо улыбалась, разве только улыбка была какой-то вымученной. Не помогали ни грелки, ни массаж, от малейшего прикосновения возникала острая боль. Отец Тихон лечил ее пчелами. Брал осторожно медоносицу за крылья, подносил к оголенным лодыжкам, рассерженное насекомое жалило. И пчелиный яд, как ни странно, снимал боль. До двадцати укусов и более за сеанс.

Когда я пришел, мертвые насекомые лежали грудкой в красивой редкой раковине, достойной украшать любую коллекцию панцирей моллюсков. Отец Тихон читал жене невероятно потрепанную книжку на русском языке, больше половины текста переводя на «пиджин-руссиш», не менее запутанную тарабарщину, чем «пиджин-инглиш». Удивительно было не го, что он говорил «моя твоя не ходи», а то, что жена отлично его понимала, возможно, оттого, что «язык» мужа состоял в основном из ужимок, вздохов, закатывания глаз и звукоподражаний. В этом Тихон был великий мастер.

— А, беглец пожаловал! — отложил он в сторону книгу без обложки, отчего книга походила на стопку листов, распущенную веером. — Я знал, что непременно вернешься к утру. Деваться некуда?

— Вроде бы да, — сказал я.

Украдкой я посмотрел на титульный лист книги. «Идиот» Достоевского, прочитал я.

Кто бы, кроме русского, читал жене в пять утра эту книгу! Еще я подумал, что, если бы вдруг на Землю опустился межпланетный корабль с марсианами, следовало бы послать на установление контактов с инопланетянами Тихона — он бы, безусловно, нашел способ с ними объясниться. Вот только я не был уверен, смог ли бы он перевести им Достоевского, певца чисто земных страстей, понятных лишь жителям земли от Гималаев до Санкт-Петербурга.

— За тобой нет «хвоста»? — деловито осведомился хозяин дома. Преудивительный человек! Он даже не спрашивал, что происходит со мной, ведь его участие в моих мытарствах могло обернуться для него большими неприятностями.