За Великой стеной

Я прошелся по холлу. Здесь было голо — японский стиль. Здесь каждый предмет на виду, глаз не на чем остановить. Правда, стеллаж с книгами привлекал внимание — значит, обязательно будут рыться в книгах.

Я прошел в широкий коридор. У входа стояла вешалка, массивный стол, зеркало на стене, под ним тяжелый ящик для обуви. Лежали щетки, ложечки, стояли тщательно вычищенные «русские» сапожки Клер. Это место более удачное — здесь не задерживаются, даже если пришли в гости по приглашению хозяйки.

Я отодвинул ящик для обуви, разложил тетради на полу, потом поставил ящик на место. У самого порога.

«Нужно быть Шерлоком Холмсом или явным идиотом, чтобы искать здесь, — подумал я. — Будем надеяться, что сюда не придет ни тот, ни другой. А я всегда смогу взять тетради незаметно, даже в случае бегства».

Текст из тетради

«...Я метнулся в кусты. Около барака кусты были негустые, можно пробираться без ножа-голоки. Я подобрался к скале. Я дрожал от страха и горя. Мои предчувствия оправдались — Комацу-убийца отравил строителей. Вот почему он глядел в столовой поверх наших голов — мы для него уже были мертвецами.

Если бы я мог предугадывать судьбы, как дядюшка Ван, гадальщик со Старого рынка! В отличие от других гадальщиков, которые разбрасывали бобы или черные кости, предсказывая утешения, дядюшка Ван говорил печальные вещи, и, может быть, поэтому к нему шли редко гадать. Я теперь понял, почему люди не любили узнавать грядущее у дядюшки Вана: люди переносят страдания лишь потому, что надеются в будущем избавиться от них. Эх, мне бы узнать, что написано в книге Жизни про мою судьбу!

Строителей отравили. И хотя я не испытывал к ним никакой привязанности, мне было жаль их.

Что же мне делать? Почему Комацу не пристрелил меня? Я и Мын-китаец — двое, кто остался в живых. Конечно, мы не страшны Комацу-отравителю — у него есть оружие, есть верные даяки, на вышке стоит американский электрический шестиствольный пулемет, из которого в минуту вылетает 6000 смертей.

А где Мын-китаец? Неплохо бы найти его, вдвоем не так страшно. Вдвоем можно что-нибудь придумать, найти спасение.

Бежать некуда. Они прочешут остров, будут искать меня, точно раненого кабана. Даяки отличные охотники. И если даже они не станут искать меня в джунглях, я сам выйду на них, потому что умру в лесу от голода и одиночества. Меня все равно пристрелят — преступникам не нужен свидетель. Они так поступают со всеми свидетелями.

Что предопределено мне в книге Жизни? Если начертано умереть на острове, я не буду прятаться, но, может быть, в книге написано другое? Хорошо, что я не знаю, что написано в книге Жизни. Поэтому я буду искать выход. Хорошо, что рядом нет гадальщика дядюшки Вана, я бы убежал, прежде чем он бросил бы гадальные кости.

Надо бежать. Бежать... Но как? У меня нет даже лодки. На острове единственный катер, его охраняют.

А если связать плот?

Они догонят меня на катере и расстреляют из автоматов.

Потом я услышал чьи-то шаги по тропке. Метрах в десяти от расщелины в скале, куда я забился, к морю петляла тропка. Кто-то шел по ней... На море стоял штиль, и было слышно, как волны с шорохом набегали на песок. Шел не один. И сердце оледенело, и руки и ноги окоченели. Даже дыхание сперло.

— Пройдоха! Пройдоха! — позвал кто-то.

Я не хотел отзываться.

— Пройдоха Ке! — опять позвали меня.

И я вылез из убежища, продрался сквозь кусты — я не мог сопротивляться, потому что был бессилен.

Это оказался Толстый Хуан. Он держал за руку Мына-китайца. Тот стоял и всхлипывал, для китайца подобное проявление душевного состояния — вещь удивительная.

— Я догадался, что ты здесь, — сказал по-малайски Хуан. — Я боялся, что ты не утерпишь и съешь что-нибудь... Ты не ел рыбы? Вижу, что не ел, а то бы мы с тобой не разговаривали. Вас осталось в живых двое.

— За что их отравили, господин Хуан? — спросил тихо Мын-китаец.

— Потом расскажу, — оборвал Толстый. — Уходите, здесь вас могут увидеть. У тебя есть место, где вы можете спрятаться и где я мог бы найти вас, когда нужно?

— Есть, — ответил я по-английски, потому что я почти не умел говорить по-малайски, хотя этот язык и кажется очень простым. Но это только кажется. — Есть лагуна, там кокосовая роща, это если ехать по бетонке. Я туда на самосвале возил землю... Там сильный прибой и землю разровняло волнами, следов стройки не осталось.

— Зачем их отравили? — спросил Мын. — Нам же обещали хороший заработок. Я честно работал... на компрессоре... Меня ждут дома дети и старики. Пусть отдадут мои деньги.

— Потому что вы хорошо заработали, поэтому с вами и разделались, — сказал назидательно Хуан. — Будут пираты платить такие деньги. Они за сотню долларов утопят хоть родную мать.

— Какие пираты? — сказал Мын. — Мы военный объект строили.

— Замолчи! — зашипел Хуан. — Нашел место выяснять, на кого работал. Идите в лагуну. И затихните. Пищу найдете, а потом я приеду на велосипеде. Что-нибудь придумаем».

Тетрадь

«...Нас спас девятый месяц мусульманского календаря — наступило новолуние, начался праздник рамазан. Даяки — мусульмане, они соблюдают мусульманский пост — едят только два раза в сутки: перед рассветом и после захода солнца. На голодный желудок по римбе не погуляешь. В римбе каждый шаг нужно прорубать голокой... У нас ножей не было, строителям не полагалось иметь даже перочинного ножа. Охрана боялась, что нервы у людей не выдержат и они перережут охрану. Голоку дал Хуан. Мне повезло, что у меня был друг — португалец Хуан.

Вообще-то европейцы непонятны. Их даже вначале путаешь, пока не привыкнешь различать лица. Хуана трудно было спутать, он толстый как слон. Перед ним заискивали даже даяки; если невзлюбит, то будешь есть один жидкий рис. Кормил-то нас хорошо, лучше охранников, поэтому они нас и ненавидели.

У Хуана была одна слабость — обезьяна Балерина, милая и смешная макака. Толстый Хуан любил ее, как сына-первенца. Я не знаю, была у него семья или нет, здесь не принято откровенничать, здесь людей звали по кличкам, и никто не знал, что у другого на душе. Это даже хорошо — меньше доносов. Каждый был занят своими думами, если на думы оставалось время.

Как-то строители рассердились на Хуана — кажется, он огрел двоих-троих увесистым половником или вместо риса дал вареных бананов. Хуан был груб с людьми, презирал их, потому что был на острове единственным европейцем. Он рычал: «Грязные желтые свиньи! Вы помои у меня жрать будете... Соус им подавай. Я работал в лучшем ресторане Куала-Лумпура, я только приказывал, а тут самому приходится стоять у плиты». Он был всегда злым, как мой брат по утрам, когда у него не оказывалось денег, чтобы купить ампулу с морфием.

Драки у нас возникали часто... Серая, однообразная жизнь надоедала всем, даже самым покорным и терпеливым. Хорошо, что охранники следили за тем, чтобы у нас не было даже перочинного ножика. Боялись они за себя, но и для нас эта строгость имела выгоду. И строители решили отомстить Хуану, толстому как слон европейцу, — они задумали убить Балерину.

А я ее спас... Может быть, я в ту минуту вспомнил, как брат лепил когда-то из глины забавных зверюшек, может, мною в ту минуту овладело сострадание к забавной мартышке, я спас ее. И она точно поняла, что обязана мне жизнью. Зато строители возненавидели меня и обещали задушить ночью полотенцем.

Во время обеда — наш взвод шоферов обедал днем не на стройке, а в столовой — Балерина прыгнула ко мне на плечо и стала ласкаться, как ласкаются обезьяны, — перебирала на моей голове волосы, точно искала насекомых. Искала она не паразитов, а кристаллики соли, которые остаются на волосах, когда ты потеешь от жары в кабине самосвала. Хуан умилился... Позвал на кухню и предложил работать с ним. Никто бы не смел возразить, даже Комацу-черепаха, но я отказался: я бы лишился той крохи свободы, которую имел, когда заезжал на самосвале за ворота стройки.