Сотый шанс

Начальник подошел к широкому окну, взглянул на заводскую трубу, из которой тянулся легкий, похожий на пух, дымок.

— Вот бы туда его! Только героя у меня такого нет. На заводе женщины, старики, мальчишки…

Верхолазов среди летчиков не было. Они почесали затылки. Одно дело летать… Там ты забираешься на высоту в машине, для этого сделанной, ты ей управляешь. Та высота совсем другая… А тут высоченная труба, взбираться надо по железным скобам, по внешней стороне, тянуть за собой древко с флагом, моток проволоки, плоскогубцы и кусачки. А труба, говорят, чем выше, тем больше качается, на самой верхотуре стакан с водой поставить нельзя — сразу расплещет.

Нет, верхолазов среди летчиков не было.

— Я не поскуплюсь, — ответил на нерешительность пилотов начальник завода. — Выдам двойную «наркомовскую» норму.

На «приманку» никто не согласился.

И все-таки в первомайское утро на самом приметном ориентире, раздуваемое легким ветерком, шелестело красное полотнище.

Как его удалось поднять туда — знал только Девятаев…

Новые самолеты пригнали на аэродром под вечер, Девятаев доложил о прибытии командиру полка.

— Очень хорошо, — сказал тот своим обычным, певучим армянским акцентом. — Вот тебя-то я ждал, как бога. Утром надо лететь.

Полковник объяснил задание. Километрах в ста, в деревне такой-то, лежит тяжело раненный генерал, представитель Ставки. Его приказано доставить в Москву. Дорога́ каждая минута, но…

Полковник потупил глаза. Он уже посылал на задание три самолета, но на маршруте сильный туман, пробить его молодым летчикам не удалось.

— На тебя вся надежда, — хотел подать руку, но вспомнив, что у истребителей это не принято, закончил: — Ни пуха тебе, ни пера.

Девятаев взлетел на рассвете.

Минут через двадцать машину обволок густой туман. С трудом пробил его. На высоте заиграло красное утреннее солнце. Но от этого не стало лучше: вся земля, будто ватой, закрыта толстым слоем белой пелены. Ни одного ориентира. Надо выйти на узловую станцию, а оттуда, взяв ориентировку, добраться до нужной деревни, где лежит генерал. По времени под крыльями должна быть станция. Михаил нырнул в туман и под его нижней кромкой увидел горящий город. Значит, здесь немцы!.. А его об этом не предупредили. Или здесь еще идет бой?..

Над станцией летчик взял направление на север — по железной дороге. Но тут же пулеметная очередь прошила правую консоль, и, потянув ручку на себя, он вновь ушел в туман. Вскоре туман стал редеть, посветлело. Девятаев нашел нужную деревню, сел на клеверище. Оказалось, что раненых только что отправили в санитарном поезде и генерал тоже там.

Что делать, как быть? Генерала приказано доставить в Москву…

И снова полет, теперь уже вдогонку за поездом. Перехватил его на перегоне. Снизился так, что едва не задел колесами своей машины вагонные крыши. Показал машинисту перекрещенные руки: знак — выключай. Тот, очевидно, не понял сигнала. Самолет ушел вперед и приземлился рядом с линией. Летчик взбежал на железнодорожное полотно, стал махать руками. Не помогло. Состав промчался мимо. Снова взлет, снова круг над поездом и опять посадка впереди. Машинист увидел красную ракету и дал гудок: останавливаюсь.

В Москве бледного, безмолвного генерала подняли на носилках из самолета. И пока не отнесли к санитарной машине, генерал распорядился вынуть из кобуры маленький пистолет.

— Лейтенант, дарю вам его на память, — тихо сказал летчику. — Напишите мне ваше имя и номер полка.

Летчик черкнул в генеральском блокноте свои координаты.

Когда Михаил вернулся к себе, полковник прямо на стоянке стиснул его в объятиях.

— Ну молодец, молодец! Поздравляю. Получен приказ: ты награжден вторым орденом Красного Знамени. — И шутливо подмигнул: — Теперь молодая жена не скажет, что по тылам катаешься.

ПЛЕН

На земле лежала ненадежная июльская ночь, короткая и душная.

Разомкнув отяжелевшие веки, Михаил увидел мерцание Большой Медведицы. Смутно стал припоминать, как истошно кричал: «Выдра», наведите меня на восток!», как пытался взять ориентировку.

Наваждение? Из неведения раздался хриплый голос:

— Живем, браток?

Рука невольно потянулась к пистолету. Кобуры не было…

— Свои, браток…

Над обрывом ямы, из опрокинутого ковша Большой Медведицы, высунулись морды немецких овчарок. Так явился фашистский плен.

— Бежим! — первое, что шепнул Девятаев соседу.

Тот, когда скрылись собачьи морды, пододвинулся ближе.

— Трое пытались… Полегли на выходе…

Ныла раздробленная нога, нестерпимо горели лицо и руки. Горечь бессилия душным комком застряла в горле. Стиснув зубы, закрыл веки.

— Летчик! — тихо позвали из темноты.

— Что? — встрепенулся всем телом.

И опять из ковша Медведицы выползли собачьи морды.

— Я тоже летчик… На «яках» да «илах» в небе героями были. А здесь? Выдержишь?

…На земле лежала ненадежная летняя ночь, короткая и душная.

День был впереди.

Первый допрос.

Летчика ввели в комнату, часовой захлопнул дверь.

За столом сидел офицер, выбритый, в чистеньком мундире. От него попахивало духами. Пытливо посмотрел на вошедшего. Положил локти на стол. Спокойно спросил:

— Фамилия, имя, отчество?

Летчик промолчал.

— Не тяни время, старший лейтенант. Мы все знаем.

В самом деле, документы, конечно, у них — карманы пустые. Что ж, если погибать, так не безымянным. Придут наши, узнают, как он вел себя здесь. Вспомнилось: «В небе героями были… А здесь? Выдержишь?» Выдержит… Надо выдержать!

— Русский?

— Мордвин.

— Что это? — офицер взглянул на переводчика, потом в какую-то бумажку: — Кличка?

— Национальность.

— Я не знаю такой. Есть узбек, татарин, грузин…

— Вы еще многого не знаете о моей стране…

Немец вскинул круглые ястребиные глаза, но тут же погасил гнев, криво усмехнулся:

— О, мы все знаем. Даже, — прищелкнул пальцами, — твою девочку.

Достал из стола карточку Фаины.

— Это моя жена.

Значит, письмо, которое он получил перед вылетом и не успел вскрыть, первыми прочли эти… И снова горечь бессилия комом застряла в горле.

— Если будешь вести себя благоразумно, расскажешь правду — будет лучше. Все зависит от тебя, — и достает еще одну фотокарточку. — Кто это?

Еще бы Михаил не узнал своего командира дивизии, того, кто помог ему снова стать истребителем! Да покажись Александр Иванович Покрышкин в небе, и то без труда узнал бы его. У него и в полете свой, покрышкинский, почерк.

— Почему молчишь? Это твой командир?

— Нет. В первый раз вижу карточку этого офицера.

— Не ври! — следователь ударил кулаком по столу. — Тебя сбили на «кобре», на них летает дивизия Покрышкина!

— Не знаю, я служил в другой части.

— Нам все известно. Но мы хотим от тебя услышать об этом Покрышкине. Расскажешь — будешь свободен!

Вон чего захотели!.. Нет, они еще не знают с кем имеют дело.

— Я служил в другой части.

В бобровском полку он еще не получил удостоверения, перед немцем было старое, «медицинское».

— Расскажи о ней.

— Я солдат, — нервы напряглись до предела, — и мне это запрещено присягой.

— Уже не солдат, война для тебя окончена. Спокойно дождешься нашей победы.

— Этого не будет.

Фашист помедлил. Закурил сигарету. Ловко выпустил серию дымовых колец, залюбовался, как они, расширяясь и переламываясь, исчезают.

«Вот и от вас это же останется», — подумал Девятаев.

— Сколько у тебя боевых вылетов?

— Сто.

— Перед нами, конечно, ничем не провинился.

— Нет, сбил лично десять самолетов, восемь в группе, — и поднял голову.

Этого немец, конечно, не ожидал. Он ждал, что пленный кинется на колени, станет умолять, доказывать свою невиновность, просить пощады.

Нет, русский летчик, пусть раненный, обгоревший, не склонит голову перед врагом даже в его стане.