Сотый шанс

«…Значит, теперь все встало на свои места. Я вас помню не как Девятаева, а как Мишу. Когда в Заксенхаузене были топтунами, вы насчет своей фамилии сказали что-то невнятное. А на Узедоме при сапожной мастерской организовалась группа товарищей, которые стремились к побегу. Моя задача была вербовать надежных людей для осуществления плана. Тогда-то я вам потихоньку и намекнул на это.

План первоначально был связан с лодкой. Еще до нашего прибытия на Узедом Иван Корж был в рабочей команде на берегу у пролива. Немцы захотели сделать там огород. Но место песчаное. На этот песок пленные возили землю и торф. Пролив тут не широкий — километра полтора-два. На островном берегу был домик бакенщика, а возле него плавала привязанная цепочкой лодка. Чтобы ночью, во время бомбежки, тихо убежать, в слесарке сделали ключ к барачному замку. В бомбоубежище прятали резиновые перчатки (проволока вокруг лагеря под током!), ножницы, кусачки. На колючку собирались накинуть одеяла.

Был еще план, за который активно взялся один иностранец: перебить всю охрану, захватить оружие и удрать с острова. Но со мной встретился один наш товарищ (жаль, не знаю фамилии). Он сказал, что план иностранца, видимо, провокация. Есть другой план. «Ты знаешь Мишу-майора (почему-то вас так называли). Так вот, надо его подкормить, чтобы он мог улететь на самолете. Он сообщит нашим, где мы находимся». Я от своей скудной порции отрывал крохи. Не знаю, попадали ли они вам. В тех условиях могли и не дойти.

…После обеда поднялась суматоха. Все рабочие команды согнали в лагерь. И нас, сапожников, тоже построили для проверки. Такого днем еще не бывало. Прошел слушок, что одна наша команда бежала на самолете. Для меня стало ясно, кто его увел.

Несколько раз проверяли, из каких бараков кого не хватает.

На другой день снова проверяли. Перед общим строем объявили:

— Кто есть летчик, выходи!

Вышел один иностранец. Его куда-то увели.

Нам объявили, что самолет сбили и все вы погибли. А товарищи, которые видели побег, рассказывали, что самолет сначала закачался из стороны в сторону, потом выровнялся, набрал высоту и полетел. Мы, конечно, желали вам счастливого пути.

И только теперь я узнал, как вы долетели, узнал всю правду».

С глубоким душевным трепетом читал капитан «Ракеты» письмо киевского учителя Андрея Денисовича Зарудного. Это с ним Девятаев был в команде «топтунов», это он, Зарудный, в сапожной на Узедоме поздравил соотечественников с двадцать седьмой годовщиной Октября и вскинул над головой маленький красный флажок:

— За победу!..

Значит, жив Андрей Денисович…

В следующем конверте — другое письмо.

«Как и ваша команда, мы в тот день засыпали воронки. Подошло время, и мы стали посматривать, не везут ли обед. Увидели: черный «хейнкель» пошел на взлет. Проскочил всю бетонную полосу, но не поднялся. У самого берега как-то закорежился. Ну, думаем, так фрицам и надо. Из самолета выскочил человек, почему-то в белой рубашке, и тут же залез обратно. Самолет опять начал взлетать. И поднялся как-то не так, как всегда.

Немцы на аэродроме что-то кричали, а мы жалели, что «хейнкель» не разбился. В воздухе стал куролесить. Сначала забрался выше, а потом круто сиганул вниз. Хотелось, чтобы врезался в море.

Ведь мы думали, что в самолете немцы… Через час узнали правду и ругали себя за «пожелания».

Прочитав эти строки, Михаил Петрович припомнил тугие, до предела накаленные минуты, которые ему никогда не забыть.

«Мне было известно, что готовится побег. Об этом в глубокой тайне намекнул Иван Корж, горьковчанин, который улетел вместе с вами. Это мой товарищ по лагерю Нацвайлер.

Из Нацвайлера нас вывезли на остров Узедом. С нами сюда прибыл еще один товарищ, который тоже улетел с вами. Это курносый такой, Володя или Павел. Извините, что так называю, за эти годы забыл имена и фамилии многих ребят. Помню Петра Кутергина, высокого, рябоватого сибиряка. Я должен был попасть в вашу рабочую команду. Корж этого добивался, но потом сказал, что пока ничего не получается.

Вы меня, может, вспомните, если приведу такой случай. Как-то на вечерней проверке вызвали мой номер 5869 и зачитали приговор за бочку спирта, которую я во время разгрузки спустил в воду. И пока мне давали двадцать пять ореховых палок, весь лагерь на это глядел.

Михаил Петрович! После вашего побега была такая паника, что эсэсовцы не раз прочесывали весь остров. Нас пересчитывали через каждые пять минут. А узнали мы о случившемся только вечером, когда вернулись в лагерь. На проверку долго не могли построить по пятеркам. Все думали, что каждого пятого будут расстреливать. Но кулаки и палки эсэсовцев все же построили ряды для проверки. О побеге немцы ни слова не упоминали, только пустили слух, что вас сбили.

Обошлось без расстрелов. Допрашивали, кто был летчик. Все молчали. Потом немцы сказали, что русские улетели не сами, их немецкий летчик посадил в самолет, и его сбили.

В это мы не поверили. Ведь некоторые наши товарищи видели, как вы полетели. А что летчик в лагере был наш, свой, об этом я знал.

Когда советские войска стали подходить ближе, с острова началась поспешная эвакуация. Первую партию пленных увезли по железной дороге. До нас дошел слух, что всех их отравили продуктами.

В конце апреля нас построили и повели к электростанции. У причала стояла серая баржа. Нас загнали в трюм. Зная повадки фашистов, некоторые заключенные не выдержали, лишились рассудка. Все думали, что баржу выведут в море и потопят. Но на следующий день пленных разгрузили и куда-то погнали. Километрах в десяти от Ростока, в ночь на первое мая, нас освободили наши войска.

Михаил Петрович, о вашем побеге из лагеря я рассказывал, когда вернулся домой, родным. Другим не говорил — думал, не поверят.

И вот вчера моя сестра подает мне газету и говорит: «А ну-ка, Николай, прочитай. Это похоже на тот случай, про который ты рассказывал, как из лагеря пленные улетели на самолете».

Я, конечно, не мог это спокойно перенести. Ведь эсэсовцы пустили слух, что вас сбили. Мы в это, я уже говорил, не поверили. Но прошло столько лет, а про вас молчали. А получилось, Михаил Петрович, что вы живы».

Фамилия, которой подписался автор письма, в памяти у Девятаева не удержалась. Двадцать пять палочных ударов в лагере не были редкостью, все случаи не запомнить. Если бы взглянуть на фотографию… Но что этот человек был на Узедоме — бесспорно. И уж если ссылается на Коржа, значит, был своим, надежным. Разного рода хлюпиков Иван близко к себе не подпускал. Надо поговорить с ним.

«Адмирал» и «майор» расстались вскоре после войны. Им вежливо дали понять, чтоб не сходились «очень близко». Надежно «закрыли» адреса и судьбы других участников перелета.

Зимой пятьдесят шестого казанский судоводитель Девятаев приехал в Горький, чтобы на курсах получить еще и специальность судового механика. И здесь, в коридорах управления Волжского пароходства, Михаил неожиданно столкнулся лицом к лицу с Кривоноговым. Сначала даже не поверилось, оба застыли на месте… А через миг, отбросив ритуальные приличия, два человека в форме речников, смеясь и вздыхая, не сдерживая слез, в объятии колотили друг друга по спине.

— Плаваешь?..

— А ты?

— Береговая служба…

Теперь же, когда Девятаев стал водить «Ракету», Иван Павлович почти каждый вечер приходил на причал встречать своего друга.

— Иван, — спросил Девятаев, — кто такой Дергачев? Что-то я его не помню, а он письмо прислал.

— Коля! — Иван чуть не подпрыгнул от радости. — Значит, он жив! Эх, какой парень!..

Когда оккупанты захватили Донбасс, макеевскому парнишке Коле Дергачеву было шестнадцать лет. В суматохе боев его братишка где-то раздобыл пистолеты. Их припрятали до поры до времени. Немцы выследили ребят-комсомольцев, которые начали создавать подпольную организацию. Колю отправили в Германию. От фермера-бауэра он сбежал. Схватили. Заставили работать на заводе. Колиного товарища ни за что ударил немец. Дергачев, не выдержав, дал ему по откормленной морде. Парнишку избили. А он подговорил ребят на побег. Их нашли между бочек в товарном вагоне. И — в концлагерь.