Страница 45 из 74
Глаза судьи затуманились, она неотрывно смотрела на седого обаятельного мужчину, изливающего перед ней душу, и явно была всецело на его стороне. Странное дело, чем настойчивее говорил Олег о своей любви, о желании восстановить семью, тем непреклоннее становилась Аня. Длинные монологи Олега чередовались короткими, сухими выстрелами Аниного «нет», за которыми не следовало никаких объяснений, мотивировок. Аня понимала, что раздражает судью, но тем не менее категорически отказывалась изливать душу — разве недостаточно того, что она не хочет больше жить с этим человеком и выражает свое несогласие точно и определенно — нет!
Уже к концу процедуры судья смотрела на Аню с откровенной неприязнью, возможно, сопоставляя данную ситуацию с большинством других, когда Женщина готова на что угодно, только бы удержать рядом с собой мужа, пусть плохонького, никчемного, нелюбящего, гулящего и пьяного, но — мужика.
Их не развели. Суд назначили на новый срок. Второй раз все повторилось, как и следовало ожидать, уже в фарсовом варианте и, как сказала бы Лена, в темпе «престо».
Развод состоялся.
А вскоре вернулась из Италии Лена. Короткие телефонные разговоры и два письма, написанных ею второпях, к подвернувшейся оказии весьма сумбурно и конспективно пересказывали события в далеком Турине. Доктор Франко проявил чудеса настойчивости и изворотливости, чтобы несколько раз продлевать визу для Лены. И вот Ленка в Москве!
Подругам казалось, что просиди они вдвоем на тахте месяц, все равно до конца не пересказать всего, что произошло за время их разлуки.
Оказывается, Лена уволилась из своей фирмы уже давно, послав им заявление прямо из Италии, и сейчас свободна как птица. Поэтому когда Аня возвращалась домой из школы, Ленка уже сидела у нее в комнате, беседовала с Андреем Ивановичем и встречала подругу словами «Я тебя давно жду», словно Аня была не на работе, а просто где-то задержалась.
— Знаешь, Ленок, — сказала Аня, — ты начинаешь выпадать из московской реальности.
— И слава богу! Я так долго в нее врастала, что даже пребывание в Италии не сразу дало мне ощущение свободы и раскованности.
И начиналась бесконечная беседа за полночь — продолжение вчерашней, позавчерашней, позапозавчерашней…
Аня слушала рассказы Лены и думала, что еще раз подтверждается ее теория о том, как все зависит лишь от того, кто и как любит. Вот влюбилась Ленка второй раз в жизни и готова и католичество принять, и навсегда из Москвы уехать, и работу уже бросила. А Франко? Пока неизвестный ей и таинственный доктор, который так бурно вошел в жизнь подруги и круто изменил ее судьбу, — любит ли он ее так же? Олег ведь тоже любил, а теперь она одна. Но здесь ее старый дом, родители, друзья. Что бы она делала, случись с ней такое в чужой стране, даже просто в чужом городе?
Аня гнала от себя такие мысли, прекрасно сознавая, что и Лене они ведомы, и если уж все препятствия сметены, то не должно оставаться места для сомнений и рассудочных оценок.
Франко, который работал в больнице и, кроме того, имел частную практику, ждал возможности высвободить время и приехать в Москву. Решили регистрировать брак сначала здесь, в Москве, потому что в Италии бюрократическая система невероятно запутанна и процедура бракосочетания, особенно с иностранным гражданином, просто изнурительна.
— Неужели может быть что-нибудь страшнее нашей, совковой бюрократии? — недоумевала Аня.
— Да ты что! Какая у нас бюрократия? Мы просто начинающие бюрократики по сравнению с итальянцами, нам до них еще расти и учиться! Тут особый рассказ, и я бы никогда в жизни не поверила, если бы сама не испытала. Так что ежели мы в области балета впереди планеты всей, то в бюрократии — отнюдь.
— Так ли тебе необходимо принимать католичество?
— Франко хочет, чтобы брак был церковным.
— А ты?
— Я — как нитка за иголкой.
— Такой серьезный шаг, Ленка.
— Что ты имеешь в виду — принятие католичества или церковный брак?
— Принятие католичества. Ты же понимаешь, что Россия исторически православная страна.
— Ну и что? Я-то ведь не принимала православия да и вообще некрещеная, разве ты не знаешь?
— В любом случае, — заметила Аня, — если сейчас ты примешь католичество, это будет чисто формальный акт, без веры.
— Почему без веры? Откуда ты взяла? Нас просто так воспитывали, потому что религию сделали криминалом и вбили это убеждение в головы наших родителей, а они — в наши. Но в глубине души я всегда знала, что кто-то меня оберегает, и наказывает, и прощает.
— Ну, знаешь, я слышу что-то новенькое, — улыбнулась Аня.
— Ань, когда ушел Виктор, я думала, что не смогу жить, не смогу никого полюбить. Но Бог послал мне счастье — я встретила Франко и полюбила его. Почему я не должна быть за это благодарна Богу? Я не очень понимаю разницу между католичеством, православием и другими религиями, честно говоря, и не хочу понимать. Для меня существует один Бог, и я хочу верить ему и поклоняться так, как делает мой будущий муж, как делают люди в той стране, где мне предстоит жить.
— Ленка, ты меня просто удивляешь! Ведь ты русский человек, разве можно откреститься от своего, родного?
— Глупости. Я не открещиваюсь ни от своей русскости, ни от языка, ни от русской культуры, равной которой я ни в одной стране не встречала. Но русская культура не лежит на улицах Москвы, а существует в нас, в наших мозгах и сердцах. И если я приму католичество, а не православие, то ничего не изменится, если во мне все это есть.
— Ну вот, сама все решила, а еще говорила, что тебе так не хватало возможности посоветоваться со мной.
— Правда, не хватало. Вот приедет Франко, спроси у него, сколько раз я ему говорила: ах, если бы посоветоваться с Аней. Чего ты смеешься?
— Сколько раз я сама себе говорила то же самое, слово в слово! Особенно когда все произошло с Олегом. Ты понимаешь, какой ужас: обнаружить вдруг, что он… и ни к кому не побежишь, не посоветуешься…
— Не надо, Ань, не будем ворошить. Как ты решила — так и решила.
— Подожди, ты считаешь, что я поторопилась?
— Я этого не сказала.
— А если бы ты была в Москве, что бы ты мне посоветовала?
— Зачем возвращаться — дело уже сделано.
— Нет, ты скажи!
— Мне кажется, что вы с Олегом очень подходили друг другу.
— Но ты Виктора отрезала как ножом.
— Он предал меня, — жестко сказала Лена.
— Виктор не изменял тебе с кем попало. Жить всю жизнь, прислушиваясь со страхом, едет ли он домой, принюхиваться — не пахнет ли от него чужими духами, думать, с кем он работал ночью на монтаже и почему задержался…
— Анька, перестань. Я виновата, нечего мне лезть к тебе в душу. Прости. Со стороны все всегда кажется не столь непоправимым.
Подруги помолчали.
— Какие-то мы все четверо незадачливые, — вздохнула Лена.
— Ты бы уж молчала.
— А сколько я своего Франко ждала! Как я его выстрадала! Про тебя я и не говорю.
— Зато у Наташки все благополучно, — заметила Аня.
— А мне иногда кажется, что не нужны ей ни деньги Димыча, ни его квартира, машины, алмазы. Ей бы на сцену, в настоящий театр и служить режиссеру преданно и верно — бегать за ним, смотреть ему в глаза, унижаться, спать с ним, когда позовет, и быть счастливой, если иногда он пробормочет: «Неплохо…» И Делька тоже. Сколько лет она с Платоном, и теперь вот одна… Мне очень жаль, что я не успела на его похороны, светлый был человек.
— Знаешь, светлый человек совершенно обездолил Делю. Ну, не по злому умыслу, конечно, а из-за своей безалаберности и дурацких принципов.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Лена.
— Он так и не зарегистрировался с Делей, не прописал ее в своей квартире, и мастерская только за ним числилась. По закону даже мебель, которую они совсем недавно купили, она не может взять себе.
— Бедная, бедная Делька… разве нельзя ничего сделать?
— Не знаю. Пока что она переехала в свою старую квартиру — просто потому, что не может оставаться у себя одна, без Платона. В любом случае — только через шесть месяцев квартира и имущество считаются выморочными.