Над океаном

— Маринка-то? А с женой — кого ты думаешь? Женой Царева! Они там все вместе — консилиум жен: и Савченко, и Царева, и... Ух, старик, ты еще узнаешь, какая тут катавасия была с вашими бабами!

Дусенбин покрутил головой, чему-то радостно ухмыльнувшись, и закончил, посмеиваясь:

— Женюсь — прощайте, милые подружки. Честное благородное, женюсь. Насмотрелся сегодня... Слушай, я пошел к твоим. А ты? Она все равно около часа еще...

— Я тут подожду, — тихо ответил Машков. Дусенбин кивнул и пошел к двери.

И когда он вышел и осторожненько, чтоб не стукнуть, прикрыл за собой дверь, Машков увидел, что Марина испуганно смотрит на него.

Машков с трудом гулко проглотил тугой спазм и громким шепотом сказал:

— Спи... Спи, я подожду...

И подумал в следующий миг, как странно плачет Марина — огромными беззвучными слезами.

И табурет под ним качнулся...

...Последним в машине оставался Кучеров. Всех развезли по домам, и теперь он, сидя в кресле санитарного автобуса, буквально валился в черное мягкое тепло сна. Поэтому, когда автобус затормозил у дома, где он жил, Цареву пришлось крепко встряхнуть Кучерова за плечо:

— Кучеров... Александр! Все. Все, говорю. Дома. Приехали.

Царев спрыгнул на тротуар.

— О х-хосподи, опять будят... — промычал несчастно Кучеров и, почти не открывая глаз, полез из машины, спотыкаясь и ловя поддерживающую руку полковника.

— Ну-ну... Стой прямо! — поддернул его под руку полковник. — Хозяйский ребенок смотрит, люди на улице кругом. Стой прямо! Ты вообще теперь всегда прямо стоять должен.

— Какой там реб-бенок — зам-м-муж пора... — пробормотал старательно-саркастически Кучеров и с трудом, напрягшись всем телом, подтянул вверх многокилограммовые, вспухшие веки, едва разлепив ресницы, будто склеенные намертво.

И Царев едва успел поймать Кучерова за локоть — так того повело, и он изумленно увидел, как Кучеров стремительно, в одну секунду, побледнел и весь внутренне вздернулся.

Царев, ничего не понимая, даже испугавшись, обернулся. Над цветочной клумбой маленькая седая хрупкая женщина, выронив срезанные цветы, смотрела на Кучерова расширившимися глазами, зажав выпачканной во влажной земле ладонью рот.

— Нет-нет! Не пугайтесь! — успокаивающе быстро сказал ей Царев и отрицательно помотал рукой. — Это не страшно — просто пустяковина...

— Мама! — удивленно-радостно позвала в дом славненькая девчушка лет пяти-шести, стоящая с садовыми ножницами в руках рядом с женщиной. — Мам! Тут дядя Саша, который будет с нами, но он та-а-акой подра-тый!

В открытой двери веранды послышался звон чего-то разбившегося, что-то, гремя, покатилось, и на крыльце мгновенной вспышкой света, махом ветра возникла молодая высокая женщина — и не ее красота поразила полковника, хотя и была эта женщина очень хорошо, тепло-женственно и радостно красива. Нет. Он увидел ее глаза, даже отсюда, за десяток метров, увидел, как сияли они, налитые горячим, живым светом.

А Кучеров стоял, пока девочка не подбежала в пять шажков к калитке и не распахнула ее. Тогда он медленно оторвался от комполка и заторможенно шагнул вперед.

И женщина на крыльце приподняла руки и слепо, на миг будто зависнув в воздухе, сшагнула со ступеньки. И еще раз. И еще.

Но глаза — эти глаза!..

Царев не дышал. И он услышал в тишине, подчеркнутой ровным урчанием мотора автобуса за спиной:

— Саша, я вернулась... Совсем...

— Да, — через паузу сказал Кучеров. — Да. Я тоже вернулся. Совсем.

Царев осторожно перевел дыхание.

— Дядь Саш, очень больно было? — грустно спросила девочка, разглядывая белые округлые пятна пластырей-тампонов на разбитом лице Кучерова. — Бо-ольно... Я знаю, как бывает больно. А ты?

— Знаю... Хорошо знаю... — сказал Кучеров и медленно, словно чего-то боясь, опустился перед ней на корточки. — Зато теперь стало лучше. Чем было.

— Сразу?

— Да. Да, сейчас — сразу.

— Так не бывает.

— Только так и бывает.

— Тебе видней, ты взрослый, — раздумчиво согласилась девочка. — Ну да все равно, ты не бойся. До свадьбы заживет.

Кучеров вздрогнул, поднял глаза на остановившуюся на дорожке женщину и сорванно сказал:

— Не успеет...

ЖАВОРОНОК

День поднимался к своей высшей точке. Жара достигла того уровня, когда все кажется бессмысленным. Ведро, с час как принесенное и стоящее под навесом из травы и ветвей, срезанных и уложенных всего пару часов назад, но успевших обреченно съежиться и пожухнуть, никого не привлекало — вода в нем наверняка была уже теплой, и хотя ее никто не пробовал, все знали, что она, как вчера, как и позавчера, отдает тиной и пыльной духотой.

Черт его знает где пел, заливался жаворонок, и его бессмысленно-радостное щелканье вызывало тупое раздражение. Вкрадчиво шипела и потрескивала далекими сухими разрядами радиостанция, работающая на прием.

К стоящему под навесом столику руководителя полетов подошел Исаев, командир полка, и глухо сказал:

— Это уже не нужно.

— Что́ — уже не нужно? — глядя в дымный, струящийся зноем горизонт, тускло спросил отупевший от жары и застойного, хронического недосыпа заместитель Исаева, украинец Федченко, исполняющий сегодня обязанности РП. Он старался поменьше двигаться, чтоб горячая, колючая, тяжелая от пота гимнастерка не терла воспаленную влажную кожу.

Исаев как-то длинно посмотрел по сторонам, сунул палец в ведро с водой, брезгливо отряхнул его и сказал тоскливо:

— Ч-черт, уже горячая. И потом, там же муха... Санитария!

Федченко насторожился. Выпрямившись, он посмотрел на сгорбившегося командира снизу вверх. Исаев вопросительно-подтверждающе сказал, глядя в ведро:

— От Логашова, конечно, еще...

— Конечно, — настороженно подтвердил Федченко. — Конечно, ничего. Молчит — как и надо. Но вот-вот сам будет. Пора... — Он помолчал.

Исаев чего-то ждал.

Федченко подумал и осторожно спросил:

— Так все-тки — что́ уже не нужно?

— А все не нужно! — с внезапной злобой сказал Исаев. — Все! В третьей эскадрилье пять машин — и шесть пилотов. Сброд святой богородицы: «Чайка», два битых-перебитых «ишака»[23] и логашовский «як». Черт-те что! А вот теперь... И теперь!.. — Исаев взмахнул кулаком.

Федченко, щурясь от нестерпимого солнца, которое жгло глаза даже под этим хилым навесом, смотрел, как Исаев пытается вытереть давно мокрым и грязным платком красную, блестящую от пота шею с небольшим округами синяком слева на горле — наверно, ларингом[24] придавило на перегрузке, — и ждал. Исаев поглядел на грязный платок, скомкал его и швырнул под столик. Потом уставился на Федченко, помаргивая от солнца, и зло и тоскливо сказал:

— Этот вылет уже не нужен, понял? Он еще там!.. — Исаев яростно ткнул пальцем в белое текучее солнце и выкрикнул срывающимся голосом: — Он еще там, но он уже не нужен! Если Логашов и привезет пленку, если он найдет эту сволочную колонну и снимет ее, если они вообще дадут ему ее снять!.. И если он сумеет уйти от них, если даже они и упустят его!..

Он замолчал, сопя, выдрал из кармана портсигар и вытащил папиросу. Федченко ждал. Этот проклятый жаворонок, птица летняя, радостная, птица беззаботно-счастливая, — жаворонок исходил песенным восторгом. С недалекой опушки доносилось измученно-утомленное брюзжание какого-то техника, нудно отчитывавшего чем-то провинившегося моториста. Исаев сломал папиросу и, отшвырнув ее, закончил:

— Все не нужно!

Федченко опять уставился в горизонт. «Понятно, — подумал он. — Все понятно. Ах ты, бедолага!»

Звонок с очень высокого «верха»: срочно требуется — необходима! — именно авиа- и именно фоторазведка. Немедленно. Невзирая ни на что. И машина уходит. Всегда в одиночку. В одиночку — так больше шансов на внезапность, маскировку и, значит, на успех в этой почти безвыигрышной игре. Когда она возвращается — или не возвращается, потому что, если одиночный истребитель «молча» проходит несколько раз по строгой прямой над колоннами, позициями, рокадами или над чей там еще, ясно, что это фоторазведчик, и за ним начинается охота, жестокая и беспощадная, — так вот, когда машина возвращается, вдруг оказывается, что эти данные уже не нужны. Кто-то где-то прорвался — или, наоборот, не сумел прорваться; или кто-то поменял позиции, или не успел поменять — и теперь менять поздно. Или, что проще всего и вероятнее всего, кто-то от кого-то эти данные уже получил, потому что такой звонок и вылет обычно дублируются — ведь известно, что разведчиков противник выпускать не любит. И вообще, все меняется настолько быстро, что порой опаздывают даже скоростные истребители.

23

«Чайка» — истребитель-биплан И-153, называемый так за характерный излом верхнего крыла. «Ишак» — истребитель И-16.

24

Ларинг — (проф.) ларингофон — миниатюрный микрофон, плотно крепившийся специальной застежкой к горлу.