Над океаном

— Я это и без напалма знал.

— Нет, Машков. Неправильно. Не потому. Комсорг — нет такой должности как номенклатуры. Комсорг, замполит — это не должность. Есть такая фигура — комиссар. Слыхал? Так вот ты — не комиссар. Сходись, разводись, люби, бросай — это все твое личное дело. Суть в другом. Крепко ты меня испугал, Машков. Крепчайше!

Машков молчал, напряженно следя за Агеевым, который тоже замолчал и опять принялся массировать щеку. Потом он рывком выдвинул ящик стола, достал пакетик с лекарствами и, почти брезгливо разорвав упаковку, бросил одну таблетку в рот и запил водой из стакана, стоявшего на сейфе. Ставя стакан со стуком в блюдечко, он сказал, поморщившись:

— Не удержался. Я эту химическую гадость терпеть не могу: одно лечишь, другое калечишь. Но болит так, что спасу нет. Пойду все-таки к врачу завтра. Так ты понял меня, Машков?

— Нет, товарищ подполковник, не понял! — с вызовом сказал Машков.

— Ага, вот так, значит... — Агеев настороженно прислушался к себе, склонив набок голову, потом сообщил: — Нет, все равно болит... Я тебе, Машков, рекомендацию давал. В партию. Я тебя рекомендовал на отрядного комсорга. И сейчас я крепко испугался. За себя — потому что, похоже, нюх теряю. А за тебя... Если ты говоришь — «чистый летчик», если говоришь — «сначала политработник, потом политработник», если ты, чтоб тебя!.. — Агеев придавил ладонью кипу бумаг на столе и коротко вздохнул. Машков молчал. — Так вот, если ты так легко соглашаешься отдать неизвестно кому, неизвестно куда свое кровное, любимое...

Машков норовисто дернулся, вскинув голову.

— ...а если не любимое, так тем более! Так вот, если не любимое, если не нужное — а жил, тянул, себя обманывал, — тем хуже! Но ведь врешь же! Но главное — ты сам! Если из-за жены, которая тебя, как ты уверен, продала — а это не так, поверь мне, не так! — если из-за всего этого ты сам решил, что не достоин быть воспитателем, — ты не комиссар, старший лейтенант. Грош тебе цена, если ты такой комиссар.

— Я могу идти? — Машков вскочил и вздернулся в стойку «смирно».

Зазвонил телефон. Агеев, исподлобья глядя на Машкова снизу вверх, снял трубку:

— А, вот и вы. Нет, не рано. Так вот, Людмила... Можно так вас называть? Спасибо, Так вот, Люда, о ним все хорошо. Я связывался с Рябиной — оказывается, это всего лишь скучный, неинтересный аппендицит. Лежит он там в госпитале, самого аппендикса уже лишился и заявляет, что может и хочет домой, к жене, столь любезной его сердцу. Э-э, Люда, а это зачем? Вашему повелителю никакой аппендицит не страшен!.. Сядь! — приказал он, прикрыв трубку ладонью. — Сядь, сядь... Да, Люда. Но я вас сейчас осчастливлю. Не верите? Ну так вот. Бегите домой, хватайте самое необходимое, и чтоб к девятнадцати вы были у меня — вам помогут меня найти. Как — зачем? Я вас на аэродром отвезу. Опять — зачем... Люда, с аэродромов самолеты летают. И сегодня наша транспортная машина идет в те края. Я уже обо всем договорился. Да вы что, Люда? Ну, я проведу с вами работу! Плохо воспитал майор Сергушин свою жену. Что за всхлипы! Ну, все, времени у нас мало. Все, все, потом расскажете. Бегите. — Он положил трубку, поглядел на телефон и поднял глаза на Машкова. — Ты в курсе? Сергушина на маршруте прихватило — еле сесть успели, где подвернулось. Надо же... Опять-таки — элементарная безответственность! Что, первый раз животик заболел? Знал, а тянул. Хирург сказал — едва успели. Как дети, честное слово! Один собой швыряется, другой — семьей!..

Он подождал, что скажет Машков, но тот упрямо молчал.

— А вообще, можешь идти. Я и не вызывал тебя, а просил, именно просил зайти.

— Могу идти, товарищ подполковник?

— Я же сказал — можешь.

Машков уставным движением повернулся к двери и уже выходил, когда его остановил Агеев:

— Стой. Закрой дверь. Последний вопрос. Квартира?

— Вы же знаете, я давно живу в общежитии.

— А дальше?

— Но один-то — я.

— А вот это ты молодец. Мужики ведь мы, в конце концов. Но если мы мужики, то и решать нам. Решай же, Витя! Решай!..

А когда через десять минут Машков размашисто шагал мимо спортгородка, с теннисного корта которого доносилось глухое часто-размеренное стуканье мячика о деревянную стенку, его оттуда окликнули. Он, воровато оглядевшись, по-мальчишески перепрыгнул через газон и, пройдя решетчатую калитку, остановился у корта. С другой стороны сетчатой ограды к нему подошел его бывший сосед по подъезду капитан Черняк. Сейчас капитан совсем не походил на всегда отутюженного, аккуратнейшего, интеллигентного офицера боевого управления, высокого специалиста по радиоэлектронике и большого ценителя исторического романа и меломана. Сейчас он был даже не Евгений Черняк, а просто Женька — потный, со слипшимися на лбу мокрыми волосами, в насквозь промокшей тенниске, туго обтягивающей мощный торс. От него вкусно пахло холодным воздухом и здоровым мужским по́том спортплощадки.

— Витя, как насчет сыграть?

— Евгений Зиновьич, не все у нас бездельники.

Черняк пропустил подначку мимо ушей; он с удовольствием мял сильными пальцами запыленный теннисный мяч.

— Летаете сегодня? Радиус или сложняк будете наматывать?

— А будет СМУ?

— А ты не видишь? Ты что, на постановке не был?

— На боевом.

— Ясно. Жалко. Напарника нету.

— Ты когда сменился?

— Утром.

— А чего не спишь?

— Так вечор уж на дворе!

Машков поглядел на серое небо, которое опускалось все ниже и ниже, заполняясь какой-то мутью, и вздохнул:

— А я б сейчас залег бы, да с книжечкой, и магнитофончик урчит, а под бочок — тепленькое, но чтоб не мешало, не суетилось...

— Барство это, Машков. Чуждое нам барство. Не наше это.

— Да на душе погано...

— Ну, это ты съел чего-нибудь.

— Ну тебя к...

— Вить, моя Ирина вчера Маринку видела, — сообщил Черняк подчеркнуто равнодушно и почесал потное плечо, согнав комара.

Машков словно не слышал:

— По сводке вообще-то туман, видимость по минимуму.

— Она про тебя спрашивала.

— На щеке комар, Женя. Убей его, кровопийцу.

— Как твои дела, как да что, ну, понимаешь сам.

— Да ну? А чего ж у Ирины спрашивала, а не у меня?

Черняк подбросил камешек носком запыленной туфли.

— Чьи? — спросил Машков, глядя на кроссовки.

— Чешские.

— И как?

— Хороши. Держат. Легкие, ноге хорошо. Ирка говорит, Марина чуть не плакала, а улыбалась. А глаза прям больные. Говорит — бабу не обманешь. Никак твоя Марина...

— Же-ня! — предостерегающе сказал Машков.

— Да я и не лезу, Вить. Просто рядом живем. Все, знаешь, на виду.

— Жили...

— Но Маринка-то там.

— Бес ее держит, эту Маринку! — злобно сказал Машков, чувствуя, как мохнатый и колючий кулак больно сдавил сердце. — Катила б к мамочке, там свободы больше будет.

Черняк пожал плечами:

— Ты несправедлив. И зол. И сам понимаешь это. И потому злишься.

— И ты туда же!

— Слушай, я давно хотел тебе сказать. Можешь, конечно, дать мне в лоб, но она тебя любит. Ты не психуй, ты думай; крик ведь не аргумент.

— Вы что, нанялись сегодня?

— Она как-то, давно уж, клялась Ирине, что тот случай был просто случай, вернее, не просто, а дикий случай.

— Не случай. Но даже если случай, то, значит, будет еще один.

— А не будет?

— Врешь ведь, Женька! — почти крикнул Машков.

Черняк опустил глаза:

— Вру... И не вру. Тут сложнее, чем кажется.

Неподалеку сипло заорала ворона. Черняк удивленно задрал голову, поглядел на верх надувного ангара, где был закрытый спортзал, и сказал задумчиво:

— Я тут уже к чайкам привык. Ворона — прям дикость какая-то.

— Нормальная птица, — угрюмо сказал Машков. — Только черная.

— Ты знаешь, наверно, большинство мужей и жен прошли через это.

— Ты тоже?

— Н-ну...

— Чего — «ну»?

— Я-то нет. Но это ни о чем не говорит. Слыхал такую мудрость: «Любая последующая жена будет хуже предыдущей»?