Страница 15 из 19
О побеге нечего и думать. Невесело стало на душе. В голову полезли всякие недобрые мысли.
Представилось, как Егор Малинин докладывает Волошину о моей гибели, и тот, нахмурясь, с досадой говорит: «Сам виноват, доверился белогвардейской дамочке, вот и поплатился жизнью...»
Мои размышления были прерваны звуками песни, которую неожиданно затянул часовой.
Слабый, тоненький голос неуверенно выводил мелодию. Отыскав в стене щель, я увидел на фоне сумеречного звездного неба скорчившуюся от холода фигуру солдата. В мохнатой шапке, низко нахлобученной на лоб, в длинном дырявом полушубке охранявший меня солдат не выглядел «парнем бравым», он скорее был похож на одинокого путника, заблудившегося в степи и больше всего мечтающего о теплой печке. «Кажется, новобранец», — отметил я про себя.
Внезапно песенка оборвалась. Солдат вскочил, выпрямился, подхватил выскользнувшую было из рук винтовку. Раздались чьи-то тяжелые шаги.
— Ты где находишься, подлец? — донесся до меня хриплый голос. — На посту али у тещи в гостях? Как винтовку держишь? Подтяни ремень! Шкуру с тебя спустить мало, щенок...
Снег снова заскрипел, стало тихо.
— Выходит, и за человека тебя господа офицеры не считают, — минуту спустя подал я голос и удивился собственному порыву. До этого я не собирался вступать в разговор с часовым. Но теперь, увидев его злое лицо, я почувствовал, что этот человек может помочь мне.
— Неужто тебе охота солдатскую лямку тянуть? — продолжал я, сдерживая дрожь в голосе. — Весна скоро. Пахать нужно, а в хозяйстве, наверно, кроме тебя, мужиков нет.
— Да, земля... Она, матушка, не станет ждать, пока господа отвоюются.
— Зачем же тебе за господ воевать? — спросил я. — Большевики давно с войной покончили, землю мужикам роздали, а ты против большевиков, то есть против своих идешь. Не похвалят тебя дома-то...
— Покончили... — озадаченно пробормотал солдат. — А ты не брешешь, что эти... большаки землю дают? Это как же, к примеру? Неужто даром?
— Пойдем со мной в Крайск, — предложил я. — Там на месте сам во всем убедишься.
Парень невесело хмыкнул:
— Ишь, что придумал... А поймают — к стенке рядом с тобой поставят.
— Чудак! Ты сам их к стенке можешь поставить, — сказал я и, прижав лицо к щели, начал шептать новобранцу слова, которых сейчас не могу вспомнить. Но знаю, что никогда еще я не говорил так проникновенно и убежденно, как в ту страшную ночь.
Легко себе представить, что я пережил, услышав ответ часового:
— Ладно! Самому мне с тобой нельзя... Семья у меня здесь, в деревне. Убьют их всех без разговору... Но тебя, так и быть, отпущу... Авось зачтется мне на том свете за спасение доброй души...
— Почему на том? На этом свете зачтется, братишка! — задыхаясь, прошептал я.
Часовой приблизил лицо к щели:
— Ты просись у разводящего на двор выйти. Я его сейчас кликну.
Заскрипел снег. Через несколько минут часовой вернулся в сопровождении рослого казака.
— Чего надо? — хмуро спросил он и, услышав мою просьбу, лениво бросил новобранцу: — Пущай идет. Да гляди за ним, понял?
— Так точно.
Когда разводящий скрылся, часовой отпер замок и проводил меня в угол двора. Мы остановились под высоким забором.
— Ну, милок, не зевай! — стуча зубами от страха, пробормотал паренек. — Сразу за этим забором овраг. Ты сперва по нему беги, а у березового колка влево свернешь. На, держи! — Он вынул из кармана наган и подал мне. — У офицера убитого подобрал... Вишь, пригодился... Беги! Я для порядку стрелять буду, а казакам скажу, что ты к выселкам подался... Пусть ищут!
...Перемахнув через забор, я кубарем скатился на дно оврага и побежал по твердому, утрамбованному ветрами снегу.
В полдень я был далеко от села и решил выйти на дорогу.
Вдали показалась черная точка. Она быстро росла. Раздалось щелканье копыт по мерзлому насту. Ко мне приближался всадник. Он сидел в седле необычно, как-то боком. В неясном свете утра я разглядел меховую шапку, полушубок, белые бурки... Я присмотрелся и узнал в неуклюжем всаднике... Соню. «Ага, покончив со мной, ты спешишь в город, чтобы предупредить своих друзей об опасности! Нет, барышня! Судьба справедливая, она беспощадна к предателям».
— Стоп! — крикнул я, когда расстояние между нами сократилось до сотни метров. Услышав окрик, Соня даже не обернулась. Пригнувшись к холке коня, она пустила его карьером. Я прицелился в черного, с тонкими ногами скакуна и выстрелил. В тот же миг всадница запрокинулась назад, словно на ее шее захлестнулась петля, и упала на дорогу. А испуганный, но невредимый конь скрылся за поворотом. Я подбежал к Соне.
Она лежала навзничь, полуоткрыв запекшиеся губы. Изо рта выползала тоненькая струйка крови. Я нагнулся, приподнял ее за плечи. Дрогнув, Соня открыла глаза. Недоумение, радость медленно разлились по лицу. Пошевелились губы:
— Федя!.. Жив... А вот я умираю...
— Ты предала меня!
— Я? — Глаза ее расширились от ужаса. — Нет!.. Что ты?!.. Нет!
У нее не было сил говорить.
— Возьми там... в полушубке... письмо! — прошептала она. Голова ее отяжелела, глаза закрылись. Лицо окаменело и осунулось. Трясущимися руками я распахнул ее полушубок, нащупал в кармане плотный конверт, разорвал... Не веря глазам, перечитывал мелко, второпях исписанный листок. Здесь были адреса и фамилии заговорщиков и другие ценные для нас сведения. Внизу я увидел приписку:
«Федору Братченко грозит расстрел. Передаю то, что не успел он, и умоляю: спасите его! Сделайте все, что можно!»
Потрясенный, я опустился на снег.
11
Взяв Соню на руки, я понес ее в сторону от дороги. Долго шел я так. Руки онемели. Лицо девушки стало строгим и совсем незнакомым. Я остановился, прижался губами к ее ледяному лбу....
Потом опустил ее на землю и засыпал снегом.
Сколько времени просидел я у одинокого холмика, не помню. И вдруг в голову мне пришла мысль, от которой кровь прихлынула к лицу: «Да ведь завтра двадцать шестое декабря, воскресенье! Как я мог забыть об этом!»
Задыхаясь, я бежал по пустынной дороге. «Только бы не опоздать! Кому будет нужно то, что я узнал!»
Усилием воли я заставлял себя думать о предстоящей операции, но мысли возвращались к Соне и к обстоятельствам ее нелепой гибели... Скрипя зубами, я шептал: «Кто же предал меня?» Кто?! О том, что я отправляюсь к Степняку, знали четверо: Волошин, Малинин, Кольцов и Николаев. Подозревать Волошина я не мог. Значит, оставались трое. Но за Лешку я был готов поручиться, как за себя. Николаев или Малинин? Кто из них? Егора я недолюбливал давно, Николаева знал мало. Я вспомнил, как он все время старался меня поддержать... Уж не для того ли, чтобы втереться ко мне в доверие?
В город я вошел в сумерки. Лицо мое пылало, а вид, наверно, был дикий, потому что прохожие останавливались и провожали меня недоуменными взглядами.
«Раз среди нас предатель, то пусть никто из моих помощников не знает о моем возвращении!» — решил я и направился к Волошину.
Петр Андреевич торопливо закончил разговор с посетителем и встал:
— Рассказывай!
Слушая меня, он беспокойно крутил карандаш.
— Вот как? Значит, враг к нам пробрался. Кто он? — Глаза его стали колючими и злыми. — Впрочем, ты прав, сейчас уже некогда выяснять. Заговорщики могут выступить с минуты на минуту. План наших действий необходимо держать в строгом секрете.
Он вызвал по телефону штаб полка.
— Красильников? Попросите командира. Товарищ Романюк? Немедленно приведите полк в боевую готовность. Объявите командирам: мы выступаем из города. Пусть подготовятся к переходу. Два взвода срочно пришлите к ревкому.
Бросив трубку, Волошин позвал из приемной секретаря, шустрого парнишку.