Обманная весна

— Я объявил им войну, — сказал Грин, и это прозвучало без всякого пафоса. — Они убийцы, и судить их на земле нельзя. Они служат злу. Поэтому я их убиваю. Это обламывает дьявола, а их души отправляет в ад. Вот и все. И я просто хочу точно знать, ты со мной или нет.

— Я с тобой, — сказал Иван. — Как я могу тебя бросить в таком деле? Только моим ничего не говори, ладно? А то мама…

— Твоя мама тебя оттуда дождалась, — сказал Грин. — А теперь-то что… Ладно. Теперь по делу. Пули мне на заказ делают. Могильный заступ я достал. Хорошо бы еще серебряный меч, конечно, но это уже очень дорого выходит… Зато у меня есть хороший нож с посеребренным лезвием, и я знаю, где взять второй, для тебя. А еще тебе надо сходить в церковь. Чтобы была хоть относительная защита… сам знаешь. Ты крещеный, кстати?

— Крещеный, — сказал Иван, и получилось виновато. — Только крестик не ношу.

— Носи, — сказал Грин. — Надо. Не просто цацка.

Иван молча кивнул. Он несколько устыдился.

— Завтра к бате сходим, — сказал Грин. — Надо бы сегодня, но я ему звонил утром — он сегодня был занят. И потом, может, к лучшему, что ты уже все видел. Теперь тебе будет легче уверовать. Видел возможности дьявола?

Ивана передернуло. Разговоры о дьяволе и боге перестали казаться фальшивыми. Острая пружина внутри потихоньку разжималась. Стало тепло и заклонило в сон.

— Носом клюешь? — сказал Грин добродушно и насмешливо. — Хорошо. Успокоился. Пойдем поспим.

Он взял со стола чашки и сполоснул под краном. Потом убрал сахарницу и бутылки в шкаф, и стол стал холодным и пустым в стиле кухни. Иван вдруг почувствовал острую жалость к Грину, живущему в каком-то действительно скитском, монашеском одиночестве в этой квартирке, похожей на казарму, где не пахнет даже мимолетным присутствием женщин, моющему чашки, таскающему старую тельняшку и тяжелые шнурованные ботинки и в будни, и в праздники…

— Грин, — окликнул он. — Знаешь, я с тобой пойду, куда скажешь. Я ничего не боюсь.

Грин усмехнулся.

— Пошли спать… герой…

Комната была похожа на кухню. Она выглядела такой же аккуратной и нежилой. Серые обои с розовыми полосками. Люстра с двумя матовыми рожками, тщательно застеленная узкая кровать, старый платяной шкаф со стершимися дверцами, книжный шкаф, продавленное кресло…

— Ложись в постель, — сказал Грин. — Я себе спальник принесу.

Иван рыпнулся возразить, но Грин, как всегда, не стал слушать.

— Тебе надо выспаться, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — А я привык.

Ивану оставалось только повиноваться.

Уже в темноте, устроившись на довольно-таки жесткой койке Грина, он смущенно спросил, чувствуя все ту же жалость:

— Слушай, Грин, у тебя же были кое-какие деньги… И ты работаешь… Чего ж ты… ну… поудобнее не устроился?

Грин хмыкнул.

— Оружие на гражданке — штука дорогая, малек, — сказал он и громко зевнул. — И серебро, между прочим, тоже денег стоит, а улетает — мама, не горюй. Машина вот — сам понимаешь, совершенно необходимая вещь, не таскать же их на горбу. И что, по-твоему, важнее: оружие или всякая дурь?

— А… — протянул Иван, чувствуя, как от стыда вспыхнули щеки. — Понятно…

— Спи, достал, — буркнул Грин и, судя по звукам, повернулся на другой бок.

Иван очнулся от кошмаров, когда за окном уже стоял серый день. Он с трудом открыл глаза; все мускулы ныли, голова была тяжела, как кирпич, и гудела, как улей.

Грин сидел в кресле и читал. Спальник был давно убран и комната приведена в идеально-нежилой вид.

— Ни фига себе, — сказал Грин с ухмылкой, отрываясь от книги. — Я думал, ты до вечера дрыхнуть будешь. Уже второй час.

Грин был, как всегда, в полном блеске, и глаза у него светились, и пряжка на ремне горела, и тельняшка смотрелась на его поджарой фигуре роскошнее, чем гусарский доломан.

— Мне такая дрянь снилась, — пожаловался Иван, с трудом садясь. — Мне даже в командировке сны снились спокойнее. А тут — руки какие-то тянулись из асфальта, мозги какие-то размазанные…

Грин приподнял бровь.

— Надо же, — сказал он задумчиво. — А я в горах дрянь смотрел, зато в Питере просто как младенец дрыхну. Восприятие разное. А может, это потому что мы в церкви не были. Иди умойся.

Иван поплелся в ванную, бросив по дороге взгляд на обложку книги Грина. Книга оказалась зачитанным дешевеньким Евангелием.

Иван плескал себе холодной водой в лицо и думал. Грин снова был так же недосягаемо высок, как и два года назад, в учебке, где Грин был старше по статусу, по возрасту, по званию и в принципе. Отношения «духов» с Грином здорово отличались от обычных. Он не гонял «молодняк», считая это, похоже, ниже собственного достоинства — «молодняк» сам лез вон из кожи, «молодняк» набивался Грину в свиту. Грин отмахивался лениво-снисходительно — а спустя некоторое время, Иван заметил, что в свиту Грина напрашиваются и старшие, а он и от них отмахивается с тем же лениво-снисходительным видом. А толкование этого редкого явления заключалось в том, что сам Грин был старшим по жизни. Он был настолько старшим, что это, похоже, чуяли и офицеры. В горах его спокойное превосходство стало еще заметнее.

Иван видел много дешевых понтов, но все понты, кинутые в присутствии Грина, вдребезги разбивались о его каменное спокойствие, веселую готовность к разумному риску и полное отсутствие страха. Иван ему даже завидовать не мог, только восхищался, почти благоговел — но в глубине души ждал, что в Питере, в мирной обстановке, положение переменится, и с Грином можно будет общаться на равных.

Не переменилось. Теперь Грин был, вдобавок, духовно старше.

Ну и ляд с ним, с положением.

Иван вышел из ванной, тряся мокрыми волосами. Из кухни пахло неопределенной едой.

— Жрать будешь? — спросил угадывающийся Грин.

— Ага, только домой позвоню.

Телефонный аппарат был старый, тяжелый, зеленый, растопыренный, как самодовольная лягушка. Он стоял на столике в прихожей, и стула рядом не наблюдалось. Звонить полагалось стоя и быстро — в этом был весь Грин.

— Алло, мама? — говорил Иван в телефонную трубку. — Это я… я, наверное, к вечеру приду… Да нет, это мы тут с другом… служили вместе… Да нет, просто выпили, посидели, спохватились поздно — уже транспорт не ходил… Ну извини, извини. Сегодня я тоже, наверное, поздно приду… Да нет, мы тут в церковь собирались… — последовала долгая пауза. — Нет, все в порядке. Просто он верующий, а я… ну вообще, почему мне с ним не сходить?.. Ну все, целую…

Иван повесил трубку. Интересно, почему ложь вызывает большее доверие, чем полуправда, полуправда — большее, чем правда, а чистой правде вообще не верят?

Иван вошел в кухню. На столе лежала буханка хлеба в пластмассовой тарелке, и стояли две жестяных миски с модернизированным «бомжатским супчиком»: Грин добавил в лапшу майонеза, кетчупа, консервированного зеленого горошка и тушенки. «Бомжатский супчик» теперь прикидывался супчиком обыкновенным.

— Ну ты даешь, — сказал Иван, когда попробовал. — Это, оказывается, еще и есть можно…

Грин усмехнулся.

— Фирма веников не вяжет. Конечно, для некоторых, которые живут с мамой и трескают ежедневно домашние пончики с сахарной пудрой, это не еда, но нам, одиноким волкам, никто на вышитой скатерти не подаст, а готовить мы не умеем.

Иван вспомнил историю с мамиными пончиками и рассмеялся.

— Ладно уж, не умеешь…

— Чуть-чуть не считается. Как говорится у новых русских, хочешь жить — умей крутиться…

Слушая Грина, Иван грелся. Было уютно, не по-домашнему, как-то бивуачно уютно. Нам, одиноким волкам, если что-то и нравилось в армейской и военной жизни, то именно этот уют, напоминающий о средневековых солдатах, отдыхавших после штурма крепости. Дома и во всех знакомых Ивану домах было иначе. Неплохо, слов нет, комфортно — но иначе.

— А твоя-то родня где живет? — спросил Иван, доедая лапшу даже не без удовольствия.

— Моя родня — это двоюродная тетка с мужем, — отозвался Грин.