Обманная весна

Петли, аккуратно смазанные по гринову обыкновению, не скрипнули. Иван вошел.

В квартире было темно, только тонкая полоска желтого света просачивалась в темный и тесный коридор из-под двери в комнату. Было тихо, но не совсем — этакая живая, не сонная тишина.

У Ивана стоял ледяной комок между желудком и ребрами, когда он открывал дверь в комнату. Он был готов ко всему, к самому худшему — к внезапному нападению, к луже крови, даже к тому, что Грин может быть тяжело ранен или убит… но вдруг выяснилось, что все самое худшее представлявшееся — не худшее и не все.

На него никто не напал. Его вообще не заметили.

Девка полулежала на кровати Грина, накрытой куском полиэтилена поверх покрывала. Ее грязная куртка цвета хаки валялась на полу. Вампирша была босая — Иван отлично разглядел маленькие нежные ступни, слишком совершенные, чтобы принадлежать человеку — и светлая брючина на раненой ноге оказалась разрезанной до самого бедра. Грин стоял около кровати на коленях, держа в руке свой знаменитый нож; он делал надрез чуть ниже ее колена, там, где в ногу вошла пуля. Из-под лезвия текла черная кровь, входное отверстие на ноге, белой и гладкой, похожей на полированный мрамор, обуглилось по краям, и нож скрипел по обугленной плоти, будто резал пенопласт. Грин выглядел так, будто оказывал первую помощь кому-нибудь из отделения после боевой операции — по крайней мере, со спины было похоже.

А вампирша вцепилась в край подушки тонкими пальцами, поголубевшими на сгибах. Ее запрокинутое лицо с полузакрытыми глазами выражало какую-то пьяную неотмирность, запредельную боль и запредельное наслаждение вместе. Мечтательная мука — и Иван помимо воли подумал, что нестерпимо тяжко видеть это выражение на лице чужой женщины, кто бы она не была.

Когда Грин раздвинул края разреза и в черном блеснуло серебро, вампирша беззвучно выдохнула сквозь зубы и из уголка ее глаза скользнула кровавая капля.

— Чуточку неприятно? — сказал Грин, и Иван не узнал его голос. Тут такая была… беззлобная жестокость… переходящая непонятно во что. — Может, бросим так?

— Нет, — шепнула вампирша еле слышно. — Вытащи ее.

— Если я чуток промахнусь, ты же восстановишься? — хрипло спросил Грин.

— Да. Ты не должен сомневаться. Я в тебе не сомневаюсь.

Когда Грин выдергивал пулю, по телу вампирши прошла судорога. Конечно, им было не до Ивана, который стоял в дверном проеме, не в силах пошевелиться. Грин слишком увлекся, у его мертвой девки не хватало сил — а Иван никак не мог понять, как к этому относиться. Что это такое? Извращенный приступ гуманизма?

— Смотри, вот она, — сказал Грин, крутя кусочек расплющенного серебра в окровавленных пальцах. — Хочешь?

Вампирша дернулась. Грин поднял руку к ее лицу, едва не касаясь серебром кожи:

— Ну что ж ты? Возьми на память.

Вампирша отстранялась, Грин протягивал руку дальше, его девка вжалась в подушку спиной и плечами, вздернула верхнюю губу — вероятно, машинально, потому что выглядела не агрессивно. Грин хлестнул ее по лицу тыльной стороной ладони — скорее, обозначив, изобразив удар, чем ударив.

— Огрызаться, тварь?

— Я не хотела, — кротко прошептала вампирша, облизнув губы. Подняла глаза — и увидела Ивана.

Грин проследил за ее взглядом, обернулся — лицо у него было совершенно каменное.

— Ты что тут делаешь? — спросил он ледяным голосом.

— А ты?! — выдохнул Иван.

Грин встал, швырнул пулю на пол и медленно пошел к нему.

— Это не твое дело, — рубил он наотмашь, и Ивану показалось, что воздух между ними похолодел, а стены покрылись изморозью. — Я сказал — убирайся. Убирайся — или я тебя вышвырну к черту.

Ивана затрясло.

— Грин, — пробормотал он, чуть не плача, — ну пожалуйста! Я же помочь хотел…

— Ключ отдай, — перебил Грин.

Иван положил на выступ книжного шкафа влажный от пота ключ, который все еще держал в руке. У него дрожали губы и руки, и дрожь никак не хотела униматься.

— Грин… я же хотел…

— Я разговаривал с тобой, как с человеком, — на лице Грина появилась ужасная гримаса презрения, обращающего в ноль. — Я, как с товарищем, с тобой разговаривал, доверял тебе, у меня от тебя никаких секретов не было — а ты за мной шпионишь. Да я тебя видеть не хочу после этого.

— Грин, — сказал Иван, еле сохраняя лицо, — только скажи — это из-за гадины, да?

— Не твое дело, — отрезал Грин. Он остановился, скрестив руки на груди, сузив глаза в щели, и вся фигура выражала: «Я жду, когда ты уйдешь».

— Ну хорошо, — сказал Иван и помимо воли шмыгнул носом. — Я ухожу. Только скажи — тебе позвонить можно?

— Нет.

— А к бате ты сходишь?

— Нет.

— Но почему?

— Не твое дело.

— Знаешь, — не выдержал Иван, — ты душу губишь. Ты сейчас не сам говоришь, Грин — в тебя дьявол вселился, правда, только ты не понимаешь…

Его перебил смех вампирши.

Иван обернулся, будто его ударили. Мертвая девка лежала спиной на гриновой подушке и истерически хохотала, вытирая слезы. Грин в два шага оказался рядом с кроватью, коротко и сильно врезав ей под ребра. Смех оборвался.

— С тобой, Тонька, я потом поговорю, — сказал Грин вампирше, судорожно глотавшей воздух, и рявкнул на Ивана, — Ты что, еще здесь?!

Иван не выдержал. Он выбежал из комнаты, потом из квартиры, хлопнув дверью, потом, хлопнув дверью — из подъезда. Ветер швырнул ему в горячее лицо горсть снежных колючек, но это уже не имело значения. Некоторое время Иван шел куда-то, не разбирая дороги, потом ему попалась скамейка в каком-то загаженном сквере, он сел на эту скамейку и разрыдался.

Ивану казалось, что у него разрывается сердце.

День наступил серый, как шаровая краска.

Серые низкие тучи бродили в белесых небесах. Грязный снег примерз к серому асфальту. Серенький полусвет между серыми домами поднял Ивана с постели, тоскливый свет холодной весны, выродившейся в зиму.

Иван постоял в ванной, переглядываясь со страшным отражением в зеркале — «Слушай, рожа, ты моя? Ну, свинья!» Почистил зубы — не следовало вчера жрать из горлышка водку из непроясненной дряни, купленную в случайном ларьке: во рту кошкин дом. Плеснул в лицо водой — но на черные полосы под глазами это особенно не повлияло.

— Ванюша, кушать будешь? — спросила мама, и надо было что-то ответить.

— Мне не хочется, — сказал Иван.

— Лидочка звонила, — сказала мама, выходя из кухни в коридор. — Просила, чтоб ты перезвонил, когда проснешься.

— Я позвоню потом, — сказал Иван.

— Ты бы не обижал ее, — сказала мама, вытирая руки кухонным полотенцем. — Хорошая девочка… Что у тебя с лицом? Ужас же…

— Голова болит, — сказал Иван вяло.

Мама еще что-то лепетала о «таблеточке», о «кефирчике», еще о чем-то, но Иван не слышал, во всяком случае, в сознание ее слова не проникали. Он заставил себя одеться и выйти из дома.

На улице было очень холодно. Какая-то мелкая сухая крупа скупо сыпалась с неба на вымерзшую землю. Прохожие бежали мимо черные, нахохленные, спрятав обветренные лица в воротники — и прохожие были февральские, и ветер был февральский, и пахло злым февралем, и март был только на календаре с глянцевой картинкой, изображающей желтые вербовые шарики.

Трамвай трясся, ныл, визжал, свистел — и в конце концов остановился. Иван немного посидел — и вышел из вагона, с приступом тошноты увидав длинную вереницу трамвайных составов, растянутую на полкилометра суставчатую красно-белую кишку, вдоль которой, ругаясь, брели изгнанные пассажиры. Иван стукнул себя кулаком по колену и пошел пешком. Он надеялся только, что батя будет дома.

Отец Николай был дома. Он открыл дверь на звонок, улыбнулся в бороду — и нахмурился, когда встретился с Иваном взглядом.

— Иван, — спросил, отходя в коридор и давая дорогу, — что-то случилось? Худо?

— Хуже некуда, — сказал Иван, входя.

Ему очень надо было кому-то выплакаться, кому-то, знающему об их с Грином делах, верящему, понимающему — и он выплакался и выговорился за травником с медом, в милейшей батиной кухне, перед чудесным ликом Казанской Божьей Матери, как больше не мог бы нигде.