Ветер богов

Механик насупился. Припомнились тяжкие годы службы в Маньчжурии. Особенно трудным показался ему первый год. Кто только над ним не измывался: даже солдаты, прослужившие в армии на год больше его.

В вагоне Савада занял место для пилота и сам уселся рядом с ним, — вагон был полупустой. Радист устроился в соседнем отделении. Вскоре вагон вздрогнул, застучали колеса, и в окнах замелькали картины заснеженных маньчжурских полей. Убегали назад деревни, обнесенные глинобитными стенами, небольшие рощицы у могильников. Застывшая, покрытая снегом земля казалась безжизненной.

В вагоне наступила та полутьма, когда дневной свет уже недостаточен, а лампочки ещё не зажглись. Сумрак навевал грусть… Но вот вспыхнул электрический свет. Механик достал галеты, флягу с чаем; немного перекусили и снова сидели молча, посасывая сигареты. Потом Эдано растянулся на полке, а механик, словно не решаясь что-то сказать, топтался рядом.

— Что тебе? — спросил Эдано. — Говори!

Савада подошел ближе к пилоту, решив использовать удобный случай, когда они остались на время вдвоем.

— Ичиро, друг! В нашей армии, если человек надел форму, он больше не человек, а приложение к винтовке. Запомни это. Пока ты был камикадзе, ты, возможно, с подобным не встречался, потому что к ним совсем другое отношение…

— Я оказался недостойным!..

— Забудь обо всём, — перебил механик. — Я уже пожилой и хочу, чтобы ты понял то, что понял я сам; солдат тоже чей-то сын, муж, отец. Как я и ты… Как другие.

Савада достал сигарету, чиркнул спичкой. Затянулся дымом.

— И ещё помни: тебе теперь каждый офицер в морду дать может. Терпи… С завтрашнего дня при других обращайся ко мне так, как все. Ну… грубее. Тем более, что я числюсь неблагонадежным в кэмпейтай. Они и здесь меня из виду не упустят. Очень прошу: не вспоминай, что ты камикадзе. Никогда об этом ни слова!

— Разве я могу признаться в своем позоре? — со вздохом сказал Эдано.

— Никакого позора нет. Во всём виноваты превратности войны. Генералы и те бегут, а разве ты бежал?!

— Не будем судить о поступках высокопоставленных людей.

— А… — досадливо махнул рукой Савада и с ожесточением смял окурок.

Готовясь залезть на верхнюю полку, он снова заговорил:

— Прости за назойливость, но я об этом ещё не спрашивал… У тебя дома есть кто?

— Дед… Он живет в поселке недалеко от Кобэ.

— Хорошие края. А мать, отец?

— Мать я не помню, а отец… Отец тоже умер, — твёрдо закончил Эдано.

Утром Харбин встретил их обжигающим холодом.

— Вот это, разрешите заметить, господин унтер-офицер, уже настоящий мороз. Пойдемте в вокзал. Здесь у нас пересадка, и нам, очевидно, придется ждать несколько часов.

— Веди. Показывай!

— Прошу, господин унтер-офицер! — бодро отчеканил Савада.

Разница в обращении между механиком и пилотом была столь заметной, что радист даже удивился. Ещё вчера командир и механик разговаривали дружески. “Так всегда, — решил он, — как только перестают свистеть пули, все начальники вспоминают о своём положении”.

В просторном зале ожидания им встретилась группа европейцев, направлявшихся в ресторан.

— Это белые русские, господин унтер-офицер, — показал на них Савада.

— Как белые?

— Те, что живут в России, — красные. Они казнили своего императора, а эти защищали его. Теперь они находятся под покровительством нашей империи. Так нам объяснили, когда я служил под Хайларом.

Эдано не стал расспрашивать. Савада может ляпнуть что-нибудь лишнее.

Вот к ним опять идет патруль.

Всё же они рискнули пройтись по улицам. Город удивил их архитектурой, вывесками магазинов на русском языке, видом одежды прохожих. На одной из улиц их внимание привлекла кучка зевак у магазина. Толстое массивное стекло витрины было покрыто паутиной трещин, а в самом центре висел плакат и оповещал:

“Это стекло удостоено быть разбитым мощным ударом гостя нашего города господина прапорщика Тады — камикадзе. С такой же силой он будет крушить черепа врагов империи!”

Эдано решительно повернул в сторону вокзала.

В поезде, мчавшемся в Муданьцзян, Эдано и Савада не перебросились ни единым словом. Вагон заполнен был какой-то воинской командой во главе с прыщеватым прапорщиком, который то и дело принимался наводить порядок пинками и зуботычинами.

Муданьцзян, в свою очередь, удивил их своеобразным делением на две части. Сразу же за мостом через быструю и широкую по японским масштабам речку находился район, застроенный почерневшими домами и ветхими фанзами. Только несколько каменных домов возвышалось среди них. Слева тянулись благоустроенные кварталы японского района.

Пока они добирались до авиаотряда, порядком продрогли. Теперь Эдано готов был поверить, что от холода ноги действительно могут затвердеть, как бамбуковые палки. На середине пути позади них раздался топот лошади. Эдано и его спутники посторонились. Мимо на лошади проскакал офицер. Рядом, надрывно дыша, бежал ординарец с портфелем в руках.

— У этого солдата ноги не замерзнут! — не удержался от реплики механик.

Дежурный по отряду — худощавый поручик с удлиненной головой — долго вчитывался в документы. Он то закрывал их, то перелистывал заново, потом снял телефонную трубку.

Переговорив с кем-то, поручик приказал:

— Явитесь к начальнику штаба, его благородию подполковнику Коно. Только подтянитесь. Подполковник не любит разболтанности, и вы можете начать службу у нас с гауптвахты. Эй, ты! — окликнул он посыльного. — Проводи их в штаб!

Начальник штаба подполковник Коно — человек неопределенного возраста с сединой в коротко остриженных волосах — был грозой отряда. Он никогда не кричал на подчиненных, но его тихого голоса боялись куда-больше, чем выкриков полнотелого командира отряда полковника Такахаси. После окончания авиаучилища в Ацуге Коно подпоручиком прибыл в Маньчжурию и все годы службы провел в Квантунской армии, которую считал самой лучшей армией империи. Выходец из семьи мелкого торговца, подполковник Коно упорством и силой воли пробивал себе карьеру, мучительно завидуя тем, у кого были высокие покровители. Он считал себя самым способным офицером из всего выпуска и негодовал в душе, когда не он, а его туповатый однокашник Такахаси стал полковником и командиром отряда. Он, талантливый Коно, должен был ему подчиняться. И всё же Коно преклонялся перед теми, у кого были высокопоставленные родственники.

Подполковник был хорошим летчиком, службу знал и исполнял безупречно. Никто не мог обвинить его в каких-либо слабостях.

Коно, как и большинство кадровых офицеров Квантунской армии, был убежден, что война с самого начала свое острие повернула не в ту сторону, куда надо. Следовало начинать здесь — против русских. В этом случае императорская армия, продвинувшись до Урала, подала бы руку гитлеровским союзникам. У Японии оказался бы обеспеченный тыл, огромные сырьевые ресурсы. Вот тогда только следовало перейти ко второму этапу войны — удару по англосаксам. В этом случае военные операции меньше бы зависели от бездарных флотоводцев, которые только кичатся и чванятся перед офицерами сухопутной армии — решающей военной силы империи.

Подполковник считал, что поход против русских мог быть успешным и сейчас Россия, по мнению Коно и его единомышленников, сильно ослаблена войной с Германией, понесла колоссальные потери. Квантунская армия, заняв одним ударом Восточную Сибирь, создала бы возле Байкала железную оборону, а империя получила бы жизненно необходимые ей сырьевые ресурсы. Тогда и война на юге снова могла бы стать успешной. Подполковник на штабных играх не раз громил русских в Приморье, снося с лица земли Владивосток и другие города.

Выслушав сообщение дежурного о прибывшем экипаже, подполковник поморщился. Опять сосунков прислали! Что там наверху только думают? У него не школа для детей, а боевой отряд. Присылают скороспелых пилотов и механиков, а их и к самолету допустить сразу нельзя! Сколько времени нужно потратить потомна подобных лоботрясов, чтобы как следует обучить их.