Страница 11 из 13
Здесь, в пути к вершине, Кондратий к Тошке изрядно подобрел. Не то, чтобы совсем перестал его цеплять, но прежней злости в тоне стало уже не слыхать, скинул обороты‑то. Они слегка пререкались, а мы с Крюком посмеивались — слишком уж стало заметно, что восхождение всё расставляет по местам.
Утром Тошка Кондратию говорил:
— Не забывай про солнцезащитный крем. Сегодня ожидаются ясная солнечная погода при температуре воздуха тридцать два — тридцать пять градусов ниже нуля и ветер порывами до восьмидесяти метров в секунду. Кожа должна быть защищена от ожогов и переохлаждения.
А Кондратий огрызался:
— Отвали, зануда электронная.
Тошка смотрел, склонив голову набок, приподнимал брови и скорбно сообщал:
— Ты чересчур беспечен, это меня огорчает. Тяжёлые солнечные ожоги провоцируют отёчность мягких тканей, особенно страдают веки — и альпинист, пренебрегающий…
Кондратий вынимал из рюкзака тюбик и совал Тошке в нос:
— Ну вот, вот! Мажу, вот! Отключись!
— Я удовлетворён, — сообщал Тошка благодушно.
— Привидение с мотором, — бурчал Кондратий, втирая крем в физиономию. — Свою рожу намажь, образина железная…
— Моя образина не нуждается в дополнительной защите от ультрафиолета, — готовно сообщал Тошка. — УФ-фильтры не позволяют…
А Крюк отворачивался и принимался паковать спальные мешки, чтобы Кондратий не видал, как ему хочется заржать.
Перепалки — перепалками, а отношения‑то налаживались. И Тошка был тёплый.
Это, может, оказалось даже важнее, чем его страховка, и метеосводки, и лавинный датчик. Потому что переохлаждение в горах подбирается тихо, как вор: вот ты идёшь вполне бодро, и всё, вроде, ничего — и вот тебя уже трясёт так, что зуб на зуб не попадает, от яростного холода сводит мышцы, ни о чём не можешь думать, кроме тепла. А вокруг — пустая пустыня, мёртвые небеса, обледенелый гранит, град, как осколки стекла, и ветер, который прямо до самой души студит, до костей — и кровь, кажется, застывает в сосудах острыми кристаллами.
Вот буквально — выстуживает волю. Хочется чуть ли не маму звать: «Погрейте меня, погрейте!» — кусочек тепла кажется в жизни самым важным. И эти моменты Тошка отслеживал.
Он раскочегаривал внутри себя обогреватель, и прямо пар валил, снежинки таяли на подлёте. Обнимешь его, словно плюшевого мишку в детстве — и всем телом чувствуешь, как отпускает. Как внутри тают эти кристаллы, всё разжимается, можно чуть передохнуть — и идти дальше. Живёшь!
А робота впрямь хочется погладить. Как доброго пса.
И Крюк говорил:
— Тошенька у нас — сокровище. Что такое тащить печь — все помнят? Да и не отогреешься раньше стоянки. А Тошенька у нас — зверь полярный, что бы мы без него делали…
А Кондратий фыркал:
— Ага, полярный зверь — песец. Ну, если кто из вас растреплет, что я тут обнимался с роботом — не жить вам, так и знайте!
Но Тошка возражал:
— Прошу не рассматривать в качестве объятий действия по оказанию первой помощи, — и мы с Крюком уже и не скрывали, как это дико смешно.
А на стоянках мы заваривали чай способом хай-тек — Крюк подключал кипятильник со специальным разъёмом куда‑то в Тошкину шерсть. И Кондратий хмыкал и говорил:
— Ага, гибрид йети с микроволновкой! — а Тошка с невинной миной констатировал:
— Если тебя оскорбляет такой способ кипячения воды, то можешь попытаться разжечь на этом склоне костёр. К сожалению, за топливом придётся спуститься на три тысячи восемьсот шестьдесят метров — а печку, как тебе известно, мы не взяли.
Но Кондратий брал горячий стакан. Слишком уж сильное это наслаждение, невозможно отказаться.
К концу недели, с утра, распогодилось, солнце сияло во всю мочь, было пронзительно холодно, и ветер завывал, как сотня чертей. И до вершины казалось рукой подать — уже очень хотелось дойти побыстрее, оставить наш флаг под этим солнцем.
Утро было такое прекрасное, а вершина сияла так близко, что нетерпение всех жгло, просто поджаривало пятки.
Крюк сказал:
— Нет смысла собирать вещи. Давайте оставим палатку на стоянке, самое тяжёлое — тоже тут, а сами пойдём к вершине налегке, а? Ведь часика в три уже будем там, на крыше мира, мужики!
— Крутая мысль, — говорю. — Да мы уже к двум туда выйдем, погодка‑то разыгралась! — и Кондратий покивал.
А Тошка беспокоился. Всё время подтормаживал и будто прислушивался — мы уже знали, что он слушает эфир, радиосообщения в горах, а помимо — ещё и звуки самих гор, выбирает опасные. Некоторое время он, видимо, анализировал информацию, а потом сказал:
— Идея не очень хороша. Мне не хочется, чтобы вы оставляли тут палатку и вещи. И я предложил бы слегка изменить маршрут. Пойти вдоль гранитного гребня. Моих данных недостаточно для определённого вывода, но мне кажется, что здесь небезопасно. Вдобавок, мне не нравится состояние атмосферы, а ветер, похоже, будет усиливаться. С севера идёт снежный фронт.
Мы посмотрели на север, но облака казались сизой полоской на отмытом ветром горизонте.
— Там склон — только что не отрицалка, — фыркнул Кондратий. — Самое оно сломать шею. А если мы пойдём с рюкзаками, на вершине и в четыре не будем.
Тошка кивнул.
— Склон непростой, ты прав. Я буду следить за всеми и подстрахую. Но здесь опасно. Я ощущаю еле заметные вибрации и подозреваю, что здесь может сойти лавина.
И Крюк сделал вывод:
— Ша, идём налегке, иначе будем телепаться до вечера, это раз. И два — вдоль гранитного гребня. Я Тошке верю, перестрахуемся.
Сказано — сделано, мы пошли налегке.
Подъём тут был очень крут, и уже часа через два мы поняли, что напрасно загадывали — склон просто душу выматывал. К тому же холодало, а небо начало стремительно темнеть, и ветер всё усиливался. Хрустальное утро превращалось в ледяной пасмур.
Бодрого темпа не вышло. В полдень мы кое‑как выдолбили ледорубами нишку между гранитных выступов и остановились в ней отдышаться. У меня от напряжения руки и ноги тряслись мелкой противной дрожью, а ветер нёс снежную пыль, как наждак, и швырял её в лицо горстями. Мы прижались к Тошке — мы с Крюком с боков, а Кондратий к спине — и пытались согреться и выровнять дыхание.
И вдруг послышался нарастающий гул, а мы почувствовали, как в такт с нашими усталыми мышцами дрожит каменная плита. Тошкин бок был очень тёплый, прямо горячий — но мысль меня обледенила вмиг.
Гул прошёл, как волна, и стих внизу.
— Лавина сошла, — сказал Крюк тихо-тихо, а я вдруг понял, что глажу Тошку по голове, по пушистой шерсти. Глажу, глажу…
Нас защитил гранитный гребень. Лавина сошла западнее, прямо на нашу стоянку. Мы переглянулись: все поняли, что от стоянки мало что осталось.
— Ничего, — сказал Кондратий. — Мы уже дошли. Ещё один рывок, мужики, и мы — боги. А стоянка… ну, что ж, подберём на спуске, что найдём… в конце концов, мы уже победили.
— Да, — сказал Тошка. — Пойдём вдоль гребня и дальше, склон будет более пологим — я просмотрел фотографии со спутника. Вершина рядом, а вибраций я больше не ощущаю.
Мы дошли часам к четырём. Было жутко холодно — температура рухнула до сорока пяти и всё понижалась. Ветер завывал и свистел, но небо стало немного светлее — и весь суровый мир, все ледяные просторы Аляски расстилались у нас под ногами от горизонта до горизонта. Этот дикий север принадлежал нам одним, мы смотрели на него из‑под мрачных небес — восторг просто захлёстывал душу и грел изнутри.
Мы поставили флаг и сфотографировались. И Крюк неожиданно вытащил из кармана парки пластмассовую фигурку, модельку робота, и кусок проволоки. Мы удивлённо пронаблюдали, как Крюк примотал этого робота к древку флага, у самой земли.
— Пара сезонов — и конец ему, — хмыкнул Кондратий.
— Неважно, — сказал Крюк. — Какая разница. Мне просто хотелось очень. Пусть будет. Тебе нравится, Тошка?
Я обернулся к Тошке, а Тошка с сосредоточенным видом слушал что‑то, что мы расслышать не могли.
— Ты чего? — спросил Крюк.