Смеющиеся глаза

— А кто твой папа?

— Вы же знаете, — улыбнулась девочка. Она произнесла эти слова таким тоном, будто уличила меня в преднамеренной хитрости. — Папа стоит рядом с вами, а вы спрашиваете. А почему у вас погонов нет? Старшина не выдал?

— Старшина! — воскликнул я. — Он мне так сказал: на заставе послужи и погоны заслужи. Давай сначала знакомиться. Как зовут тебя?

— Света. А солдаты зовут Светланкой.

— Значит, Светлячок. Вот и я буду тебя так называть.

— А что такое светлячок?

— О, это такой чудесный жучок. Самый удивительный на свете. Он летает и светится ночью, как раскаленный уголек. Или как маленький летающий фонарик.

— Тогда согласна. Только живите у нас.

Она выскользнула из моих рук и побежала по дорожке.

— Играть ей не с кем, — будто извиняясь передо мной, сказал Нагорный, и по взгляду, которым он проводил дочку, мне стало ясно, что он ее очень любит. — Целый день за солдатами бегает. На мальчишку больше похожа. А малышей больше нет.

Света уже отбежала далеко от нас, неожиданно обернулась, сложила ладошки рупором и протяжно крикнула:

— А у нас мама опять ушла!

Едва приметная тень пробежала по лицу Нагорного, но это длилось всего лишь мгновение.

Я забрал свой рюкзак и пошел вслед за Нагорным.

С левой стороны тропинки, по которой мы шли, вскоре показался огород. Среди грядок капусты, огурцов, лука и других овощей я увидел высокого стройного человека в полосатой пижаме. Он был широкоплеч и крепкогруд. Закатанные выше локтей рукава открывали мускулистые загорелые руки. По виду этот человек был хорошим физкультурником. Он аппетитно хрустел только что сорванным огурцом. Рядом с ним стояла беленькая женщина в китайском халате и чему-то улыбалась жизнерадостной и в то же время наивной улыбкой.

Я услышал часть их разговора.

— Ты сорвал мой огурец, — нарочито обиженным тоном сказала женщина. Щеки ее разгорелись, точно их подожгли.

— Самый обыкновенный огурец, — хрипловатым баском откликнулся мужчина. — Ничего особенного.

— Ничего особенного! — возмущенно повторила она его слова. — А еще говоришь, что у каждого художника зоркие глаза. Огурец был такой свежий. Как новорожденный. Весь в пупырышках. И капельки росы на нем ледяные, прямо рот обжигают. И как ты мог съесть его! Он сам просился в натюрморт.

Я не расслышал, что он ответил ей, а видел только, что мужчина взял ее за плечи. Их лиц уже не было видно, но мне показалось, что они поцеловались.

Когда мы проходили мимо них, женщина, заметив нас, приветливо кивнула нам головой. Мужчина в знак приветствия поднял мощную руку кверху и слегка потряс ею. Нагорный отдал честь и ничего не сказал.

— Кто это? — спросил я Нагорного, когда мы были уже далеко.

— Мой заместитель. Лейтенант Колосков. С женой, — коротко ответил он и, подумав, добавил: — Молодые. Резвятся.

— Вы не одобряете такую резвость?

— Нет, почему же… — уклончиво ответил Нагорный, и мне показалось, что он произнес эти слова с сожалением.

Тропинка вывела нас на песчаную дорогу.

— Дело не в этом, — вдруг сказал Нагорный. — На заставе — и в пижаме.

— А что, нельзя? Даже в свободное время?

— Застава есть застава, — сурово отчеканил он и резко одернул гимнастерку.

3

Дом, в котором жил Нагорный вместе с Колосковым, был кирпичный, с островерхой черепичной крышей. Судя по тому, что черепица во многих местах покрылась густым и плотным зеленым мхом, можно было догадаться, что дом построен давно, однако выглядел он моложе своих лет благодаря свежей светло-коричневой окраске. Перед домом, огороженным мелкой металлической сеткой, пышно разрослась смородина.

— Уютный домик, — похвалил я. — Отремонтировали?

— Почти заново сделали, — оживился Нагорный. — Это была самая обыкновенная коробка. Знаете, таких много оставалось после войны.

— И давно восстановили?

— Год назад. Раньше офицеры жили в поселке. За шесть километров. Дома раз в сутки бывали, да и то не всегда. А главное, для службы было несподручно. Теперь, можно сказать, на заставе живем.

Мы поднимались уже по ступенькам крыльца, когда из-за угла дома появилась невысокая пожилая женщина в синей шерстяной кофточке и с легкой косынкой на голове. Она шла мелкими быстрыми шагами. Увидев нас, приложила ладонь ко лбу, защищаясь от солнца, и пристально посмотрела на меня. Мне сделалось как-то теплее от дружелюбного взгляда ее карих, по-молодому ясных, приветливых глаз.

— Знакомьтесь, — сказал Нагорный. — Это моя мать, Мария Петровна.

— Климов, — представился я, пожимая ее маленькую теплую ладонь.

— Партийный работник, хочет познакомиться с жизнью пограничников, — добавил Нагорный. — Устраивай, мать.

Дело в том, что я попросил Нагорного, а еще раньше Перепелкина, не говорить никому, что я журналист. Я боялся, что, узнав о моей профессии, люди, которые меня будут интересовать, замкнутся и уйдут в себя. Но кто мог предвидеть, что проницательную Марию Петровну не так-то просто ввести в заблуждение.

— Ты можешь мне об этом и не сообщать, — обидчиво сказала она и, обращаясь ко мне, не без иронии добавила: — Представьте, я читала ваши очерки. Я очень внимательно слежу за печатью.

Мы с Нагорным переглянулись.

— Не притворяйтесь, — заговорила она таким тоном, словно уличила меня в шалости. — Кстати, в ваших очерках мне не все понравилось. Вашим героям все дается очень легко. Будто у них в жизни не было ни горя, ни ошибок. А ведь люди идут трудной тропой. Иначе они обошлись бы без воли и упорства. Не сердитесь, это плохо, если в книге все нравится. Ну, об этом мы еще поговорим.

— Но, вероятно, вы имеете в виду моего однофамильца, — не совсем уверенно сказал я.

— А фотография? Запомните, у меня прекрасная зрительная память, — засмеялась она, довольная, что из моей затеи ничего не вышло. — Мой муж был пограничник, а у жены пограничника тоже должны быть зоркие глаза. Бывало, что и мы, женщины, ложились за пулемет. Но вы не бойтесь, я вашего инкогнито никому не выдам. Я очень хорошо понимаю ваш замысел. Мы скажем всем, любопытным, что вы — наш родственник. Хорошо, что вы приехали. Это очень кстати, очень!

Сказав это, Мария Петровна мельком скользнула взглядом по лицу сына, тот укоризненно качнул головой, и она умолкла.

— Я совсем упустил из виду, — сказал Нагорный матери, когда мы вошли в комнату, — что ты у нас большой книголюб.

— Да, это чувствуется, — проговорил я, подходя к полкам с книгами, вытянувшимся вдоль одной из стен комнаты.

Тут же, позабыв спросить разрешения, я принялся перебирать книги. У книжных полок я почувствовал себя совсем как дома.

— У нас вся семья собралась книжная, — подошла ко мне Мария Петровна. — Читаем запоем. Даже Светланка к книгам неравнодушна. Уже их ставить некуда, а все покупаем. Просто болезнь какая-то. Знаете, как пьяницу тянет к водке.

— Побольше бы таких пьяниц.

— Нет, знаете, это тоже горе. Видите, какой у нас коврик бедненький. Еще из моего приданого. Я его по всем границам провезла. И шифоньера до сих пор не приобрели. Сколько денег летит на книги! Уж зарок давали книжный магазин стороной обходить. Да где там! Подписные издания выкупать надо? Надо. Да что говорить, без книг не житье. Я кастрюльки бросала, а книги перевозила.

— Мама руководствуется правилом: лучше много знать, чем много иметь, — вставил Нагорный.

— Ты уж на маму не сваливай, — рассердилась Мария Петровна. — Сам это правило выдумал. Сколько раз Нонна тебе говорила…

— Это совсем не интересно, — резко перебил ее Нагорный.

Мария Петровна тревожно посмотрела на него и, будто вспомнив о чем-то, виновато заморгала глазами. «Не сердись, — как бы говорил ее взгляд, — я совсем, совсем забыла…»

Мы сели за стол. Борщ оказался чудесным. Он был из свежей капусты, с мясом, заправлен старым пахучим салом и душистым болгарским перцем. Давно я не ел такого борща. Перед обедом мы с Нагорным выпили по рюмке доброго коньяку, а Марии Петровне я налил хорошего молдавского вина, которое купил еще в городе. Ей очень понравилось, что вино пахнет цветами. Видя, что я особенно налегаю на салат из овощей, Мария Петровна принесла для меня большой пучок молодого чеснока, укропа и петрушки.