О годах забывая

Железные прутья выскользнули из рук. Один контрабандист доставал сигареты, другой закуривал. Сверток с контрабандой подняли с грядки и передали Михаилу.

Задержанных повели к вокзалу.

А Михаил не поднимал глаза на Арсения и его товарищей. Чувствовал подступающие слезы. «Неужели я так дорог им, что они охраняли меня, рискуя собой?» Михаил притронулся к вздувшемуся уху.

— Болит? Очень? — спросил Арсений, увидев влажные глаза старшины…

XX

Сам Александр Александрович уже ничего не ждал.

Он сидел в своей комнате. Душа его была уже не в силах соединить три личности: Сморчкова — скромного диспетчера, Богодухова — честолюбивого артиста и, наконец, третьего: Сморчкова — опытного контрабандиста. Жизнь для него стала невыносимой. И провалы с контрабандой, и недовольство своей работой в депо, и жестокое разочарование в себе как в мастере художественного слова и как в режиссере-руководителе сыграли свою роль. А главное — с гибелью Эдика круг замкнулся. Уважать себя он перестал, но еще в глазах сослуживцев по депо, особенно в глазах Нины, желал сохранить свою репутацию безусловно честного, порядочного и сердечного человека.

Жизнь, которую он вел тайно, давно стала равносильна смертельной болезни. Ее симптомы он ловил в оскудении чувств — уже не радовало ничто. И нужны ли, собственно, деньги, если жил, тратя даже меньше, чем официально зарабатывал.

Кошмарные сны сменялись кошмарной явью. Ощущение неустойчивости росло, будто бы шел через болото по сгнившему мостику… Болото гнетущего одиночества обступало его со всех сторон.

В минуты беспощадных очных ставок со своей совестью он уяснил: все отвернутся от него, если узнают всю правду о нем.

Допрос Луки Белова — начало нитки. Да не начало — Михаил Кулашвили давно тянул ее. За руку он Бусыло и Зернова не схватил, но одно это позорище на суде чего стоит!..

А Чижиков? Не он ли во многом помог Михаилу, предостерег его?

А как провести Домина?

«Если на допросах «расколются» Бусыло и Зернов? Тогда не смогу убедить Нину в своей честности! А так хочется оставить хоть один добрый след! Ведь искренне учил ее и всех в кружке умению вживаться в роль. И теперь, если вынужден буду что-то признать, рухнет все действительно хорошее, чем одарял этих людей, и главное — Нину.

И я любил и люблю ее. Может быть, сильнее, чем прежде. Но и мое чувство будет поставлено под сомнение, и его истолкуют как корысть, как «ход в игре». Тюрьмы не перенесу. Она будет уже полной духовной смертью. Я считал себя хитрее других, а жизнь одурачила меня. Вот эти иконы! Я молился забвению, красоте, искусству. Но кто поверит в это?! А хочу, чтобы хоть Нина верила, продолжала верить. С жизнью покончено. Но нельзя же уйти бесследно. Пусть эта кучка контрабандистов, ненавидящих друг друга и особенно меня, знает мне цену, Хотя нет, не знают ничего и они. Но Нина и другие-то люди не должны отплевываться при звуке моего имени. Важно духовно, духовно жить! Важно утвердить свою духовную жизнь! Свою высоту! Но как? Своею смертью?..»

Он в отчаянии схватился за голову, подошел к зеркалу, увидел себя и отшатнулся: показалось, будто на него глянул скелет. «Я духовно неизлечимо болен, я обречен умереть в муках и сам прерываю свою жизнь, чтобы избавить себя от мучений. Хоть эту-то последнюю роль я сумею сыграть безукоризненно! За все, за все приходится платить! Я это знал!

Лучше сегодня уйти из жизни человеком, чем завтра быть изгнанным из нее как преступник».

XXI

— Нина Андреевна, можно к вам?

— Здравствуйте, Анна Максимовна! Ведь я просила звать меня Ниной. Пожалуйста!

— Хорошо, Нина. Как уютно у вас! И эти цветы. У нас никогда так розы не распускаются, да и стоят недолго.

— Они тишину любят. А у нас тихо.

— Нет, у нас даже Арсений любит под звуки музыки делать уроки. А уж Алеша обязательно каждый вечер включает проигрыватель с долгоиграющими пластинками. А как пахнут розы… какие красивые!.. А ваш какой любимый цвет?

— Зеленый, Анна Максимовна!

— А мой — голубой.

— Садитесь к столу, я сейчас свежего чаю заварю. Садитесь, пожалуйста.

— Я к вам на минуточку, посоветоваться.

— Слушаю вас, но все-таки сядьте к столу. Ну, чашечку!

— Спасибо. Так вот. Я знаю, вы любимая ученица Александра Александровича Богодухова.

— Сморчкова?

— Нет, теперь, с сегодняшнего дня, — Богодухова. Из-за этого и пришла я к вам.

— Он будет очень рад. Раньше он был только на сцене Александром Богодуховым, а теперь он будет им всегда и всюду — всю жизнь. Как он будет счастлив! Но почему же вы ко мне с этим пришли? И чем я могу быть вам полезна? Вы ничего не подумайте, Анна Максимовна, но все же… Я бросила кружок…

— А… так вы перестали, Нина, ходить на занятия кружка? Как жаль… Почему же, если не секрет?

— Вам скажу: ждем с Мишей ребенка. Думаю, будет девочка.

— Рада за вас! Надеюсь, вы смогли как-то изменить нрав Михаила Варламовича, заставить его больше бывать дома?

— Знаете, у него такой нрав, что легче мне приноравливаться к нему, чем его переиначивать. Да и возможно ли это? Из ежедневных крохотных радостей и складывается мое счастье. Оно в Мише. Если он счастлив, так я — вдвойне. Вот недавно побывали у него на родине, маму его и дядю повидали.

— Довольны поездкой?

— Еще бы! Мы побывали в стране Мишиного детства. Мне кажется, я богаче стала от всего увиденного и пережитого! А как танцуют грузинки! Когда я видела их, слышала звуки танца, казалось, еще секунда — и горы двинутся, горы начнут танцевать! Я и Мишу лучше поняла, начав понимать Грузию. Со временем обязательно разучу грузинский танец. Может быть, и в кружок вернусь, и тогда Александр Александрович поможет.

— Ну, вот и хорошо… Вы были любимой ученицей… в кружке. И мне кажется, Александру Александровичу будет особенно приятно это известие о разрешении на перемену фамилии узнать именно от вас!

— То есть?

— Ну, вы пойдете и сообщите ему. Тем более, я звонила в депо. Он несколько дней не выходит на работу. Болен.

— Не знаю…

— Чего же колебаться? Доставить любому человеку радость — всегда хорошо. А такому талантливому, как Александр Александрович, тем более. На сцене он так возвышен, одухотворен. Это одно из самых сильных моих воспоминаний. Александр Александрович и не подозревает, как многие бывают взволнованы его игрой, и я в том числе. И поэтому я всемерно ускорила весь этот процесс с разрешением на перемену фамилии. И, если хотите, даже чуточку горжусь этим.

— Я понимаю вас, но…

— Стесняетесь к нему идти, прийти к нему домой?

— Так ведь… Ну, знаете…

— Так! Так! По глазам вижу!

— Да, Анна Максимовна. Я очень обязана Александру Александровичу! Он помог мне сделать первые шаги на сцене, ободрил, окрылил, подсказал многое, бескорыстно занимался со всеми, и со мной особенно. Но с тех пор, как я вышла замуж, никак не могу отделаться от тревоги, от предчувствия катастрофы… И порой словно я ловлю безмолвный упрек Александра Александровича… Ах, так сложно разобраться в себе, а где уж в людях…

— Но в данном случае и разбираться-то не в чем. Нужно пойти, и порадовать его. И все!

— Только вместе с вами. Тем более вам он и обязан этим быстрым решением. В самом деле, идемте с вами — я согласна!

— А я вам выдам за это маленькую тайну. Однажды, вскоре после того как вы с Михаилом расписались, Михаил зашел к нам, и мы вместе с Алешенькой навалились на вашего супруга: и такой-то он, и сякой…

— За что? Он у меня хороший!

— Никто не отрицает. Мы ему высказали кое-какие свои взгляды на семейную жизнь.

— Бесполезно. У него свои убеждения, его не переменить.

— Почему же бесполезно? Он за голову схватился тогда и сказал: «А правда, я несколько раз обещал ее встретить и не встречал вечером после занятий кружка. Сегодня обязательно пойду. Уж больно сильную стружку вы с меня в четыре руки сняли».