О годах забывая

Да вот и условный стук. Его рыбьи, холодные глаза, блеклый, лишенный интонаций голос. И он ухаживал за Ниной!.. «Даже я, грешным делом, перед ним чуть ли не Аполлон».

Бронислав в потрепанном пиджаке вошел в комнату. Сморчков ходил из угла в угол и костяшками согнутых пальцев левой руки поглаживал снизу свою длинную челюсть, которая была выбрита идеально.

Бусыло опустился на стул, недавно оставленный Ниной.

— Бронислав, сядь на другой. Этот стул непрочный.

Гость уселся на другой венский стул с выгнутой спинкой, расстегнул пиджак. Щелкнув крышкой портсигара, достал папиросу, томительно разминал ее в пальцах.

— И долго эта разминка будет продолжаться? Опять погорели?

Крышка портсигара закрылась. Чиркнула зажигалка Бронислава, он выпустил дым колечком. Второе бледно-фиолетовое колечко всплыло и растаяло.

— Все сделали, как ты сказал.

— А именно?

— Между крышей и потолком пятого вагона пристроили капрон, бритвы, будильники, ну все, одним словом.

— Ну, дальше, ближе к делу…

Бронислав потеребил мочалку бородки, затянулся, округлил губы и выдохнул дым. Колечко не получилось.

— Ближе некуда. Нащупал Мишка!

— Так, а с плафоном в четвертом?

— Как в отстойник подали состав, так мы отвернули шурупы, опустили плафон на проводах, впихнули туда те свертки, где товару на три косых. Ну, для блезиру постом закоптили спичкой шурупы. Из отстойника через шесть часов подали, а Мишка — тут как тут. Черт бы его побрал… эту пограничную собаку, чутье у него какое-то!

— Ты мне о чутье не пой! Сколько раз говорил всем вам: изучайте его повадки, привычки, манеру поиска. Как же он накрыл? Как? Или ты не закоптил шурупы? Да или нет?

— Закоптил, чуть бороду не сжег, пропади эти шурупы пропадом! Ну а он идет по вагонам. Вечером темно, так он фонариком зыркает. И, как магнитом, притягивает его, гада, именно в четвертый вагон. Ну ничего, думаю, он же идет быстро, время-то им отпущено малое.

— Ты не крути! Как было? Ну?!

— Ну так было… Провел он фонариком по плафону, и словно его кто на месте осадил. Встал — и все тут. Миг постоял и полез к плафону. Пальцем по шурупу, по другому, по третьему. Все закопченные были. Как он унюхал — ума не приложу!

«Было бы что прикладывать», — зло подумал Сморчков и отодвинул от себя пустую чашку.

— Отвинтил шурупы, опустил на проводах плафон. Был он со своим напарником.

— С литовцем Иозасом? Этот умелец — Контаутас?

— Он! Его воспитанник. Тот тоже все молчком. Ну, опустили они на проводах, Мишка шасть туда своим крючком, и прощай еще три косых.

— Ну, а тендер? Не тяни!

— Я впритык к стенке примостил контейнер, залил водой тендер доверху. Метра полтора воды. Там у нас шелк искусственный был.

— Как был?! Неужели?

— Да, Мишка в этот раз сунулся почему-то к тендеру. Ведь туда и положили потому, что он четыре раза не трогал, не искал там. Вот на пятый и попробовали. Ты же сам одобрил. Так он, сволочь, выудил крючком, три раза мимо проскальзывал, а на четвертый подцепил, выволок. Вот и все!

— Значит, с кожухом проскочило? Не усек Мишка? — ожил Сморчков, который буквально физически ощущал, как всевидящий крючок Кулашвили вытаскивает у него из кармана новые тысячи. — Ну говори. С кожухом порядок?

Память мгновенно воссоздала кожух, внутри которого паровую трубу по предложению Зернова обложили брезентовыми мешками с контрабандой. На этот раз были шерстяные платки. Кожух был прихвачен болтами. Топили не много, чтобы не спалить платки.

— Закоптили болты? — тревожась, спросил Сморчков.

— Закоптили! И погорели!

— Что?

— Да, постучал он, ваткой обтер болты. Ну словно отвертка у него заговоренная! Или он сквозь кожу видит, сквозь дерево, сквозь железо.

Сморчков вырвал изо рта Бронислава папиросу и жадно затянулся.

III

Контролеры покуривали и слушали Михаила Кулашвили. Он сидел в комбинезоне. Худенький, как мальчишка. Казалось, молодые контролеры и крупнее, и солиднее, и старше его. А сколько азарта в его блестящих черных глазах, как подвижно лицо! Сейчас на нем можно прочесть все мысли, все чувства. А несколько минут назад это лицо было непроницаемо как маска. Несколько минут назад изымалась контрабанда. И надо контролировать свой внешний вид, чтобы ни одной черточкой, ни одной складкой на лице, ни одним взглядом не дать понять своих мыслей, подозрений и предположений.

— Ну, а с плафоном как вы сообразили, товарищ старшина?

— Смотрю, свежая копоть…

— А разве она отличается от старой?

— Присмотрись — увидишь, — ответил Михаил, — так вот, дай, думаю, проверю. Поднялся, поближе поднес фонарь: да, копоть свежая. Стер ее, смотрю: свежий след на шурупе от отвертки. А раньше его не было. Я четыре дня назад осматривал, помню…

— Что же это, разве можно каждый шуруп помнить?

— А Михаил Варламович по имени-отчеству знает каждый шуруп, — сказал Иозас Контаутас. — Сам видел, как он смотрел на следы отвертки, как мне кивнул. Я еще не понял, в чем дело, а он уже отворачивает. Сразу вспомнил наш городской оркестр, в котором я играл. Михаил Варламович — это целый оркестр. У него все «играет»: и глаза, и слух, и руки, и плечи, все вместе играет контрабандистам грустную мелодию — «Прощай, контрабанда».

Иозас Контаутас был тихим, спокойным парнем из городка Радвелишкиса. До армии он работал инструктором на фабрике «Канцелярские принадлежности». Приносил образцы для цеха, обучал рабочих. Сам же он владел профессией слесаря-наладчика деревообрабатывающих станков, токаря по металлу и дереву. С детства увлекался резьбой, изготовлением моделей самолетов. Его способности заметил Домин. Капитан достал ему лак, восьмислойную фанеру, клей БФ-2. Из дому прислали Иозасу набор напильников и необходимый инструментарий. По вечерам он что-то пилил, вырезал, строгал, клеил. А как он оформил стенды «Границы Родины священны!», каких причудливых фигурок наделал из корней, сколько вырезал из дерева всевозможных медведей, лошадок, собак, оленей!..

— Это ты подарил Михаилу Варламовичу прыгающего оленя? — спросил Никитин.

— Конечно! Олень — самый чуткий!

Когда ребята демобилизовывались, с ними уезжали в родные края подарки, с любовью созданные Иозасом Контаутасом.

Капитан Домин втайне гордился, что открыл этот талант, и всячески опекал его.

Контаутас внимательно слушал все, о чем рассказывал Кулашвили.

Сейчас шла учеба. И Кошбиев спросил Михаила Варламовича:

— Как же вы догадались о тендере?

— Характер знаю.

— Чей характер? — опять спросил Кошбиев, который и сам отличался не раз, но не мог надивиться сметливости и наблюдательности Михаила Варламовича. — Какой характер?

— Характер Бронислава Бусыло. Он же лентяй, все на бородку в зеркальце поглядывает, в паровозной кабине фотографию возит из журнала; такая фифочка — в чем мать родила.

— Причем тут фифочка?

— Притом, что он больше на свою бородку и на эту фифочку поглядывает, а в кабине всегда грязно, вода в тендере залита до половины. Ему же лень залить доверху.

— Ну и что же дальше? — допытывался Кошбиев. Он привстал и погасил свою папиросу: — Причем тут уровень воды в тендере, Михаил Варламович?

— Притом, что в кабине на этот раз было прибрано, а вода была залита почти по самый край. Я соорудил специальный крючок и начал выуживать у самой стенки, потому что Бусыло имеет привычку все вещи и инструменты в паровозной кабине вплотную к стенке ставить, да и сам на улице держится ближе к забору, к домам, в тени. Одним словом, у стенки из воды вытащил герметически закрытый контейнер с искусственным шелком.

Глаза Кулашвили блестели весело и озорно.

— А с кожухом как?

— Ах, Кошбиев, болты закоптили только-только. Я ваткой стер копоть. Наблюдаю за Бусыло, но так, чтобы он не видел этого. А Бусыло закуривает и глаз оторвать не может от болтов. И у Зернова глаза бегают.