Страница 40 из 79
— Евгений Владимирович, не томите душу, скажите, что стало с Павликом?
— Павлик стал Павлом. Потом Павлом Атахановичем Байрамовым. Мечта о границе долго оставалась мечтой: здоровье было никудышным. Однако тренировками, самовоспитанием он добился своего. И я имел честь быть одним из его воспитателей.
— Так он окончил…
— С отличием! И служит в Туркмении замполитом на той же заставе, на которой когда-то служил Атахан Байрамов. Я побрился. Гляжу, и вы не отстали. Давайте перекусим и — в училище. А то рыбы уже уплетают, — локтем показал он в сторону аквариума. Окруженные прихотливо изогнутыми растениями, рыбешки пировали около подводных гротов.
Мы наскоро перекусили и вышли из дома. «Волга» повезла нас к училищу. Сидя в машине, Евгений Владимирович задумался. Неловко было его о чем-либо спрашивать. Мы уже приближались к повороту, откуда до училища — рукой подать. И я не выдержал:
— Как бы увидеть его?
— Вчера ко мне в кабинет Павел заглядывал на минутку. Вы его видели, — Евгений Владимирович улыбнулся: — Случайность — пересечение необходимостей.
— Но почему же вы меня с ним не познакомили?
— Извините, это не ключи от комода!.. Байрамов заглянул в самом начале нашей встречи. Вы еще не выбрали себе письмо или телеграмму. Как же я мог знакомить?
— Ну, а телеграмма?
— А телеграмму мне прислал его отец. У меня с Атаханом дружба. Я ему довольно редкую книгу о змеях послал, да и сын Павел заезжал к нему. Вот он и благодарит за сына и за книгу. Хотя за сына мы несколько благодарностей посылали и Наталье Ильиничне.
— А сегодня я не увижу Павла?
— Он заезжал вчера повидаться — традиция. Вчера же он и отбыл на заставу.
Перед воротами училища я распрощался с Евгением Владимировичем.
Ворота, зеленые с красными звездами, словно обложка книги, приоткрылись бесшумно.
«Волга» въехала, ворота закрылись.
О ГОДАХ ЗАБЫВАЯ
I
Под серым небом в калейдоскопе толпы эти двое в плащ-накидках были совсем незаметны. Но их глаза из-под козырьков пограничных фуражек замечали все — движение, одежду, выражение лиц и обрывки многоязыкой речи. Запах угольной гари волновал предчувствием неведомых пространств, а окрик маневрового паровоза на дальних путях напоминал о приближении суровых минут работы. Повторяя очертания паровозного дыма, клубились тучи, придавали стремительность даже неподвижному составу, прильнувшему к бетонной грани перрона. И плащ-накидки за плечами Кулашвили и Никитина реяли подобно крыльям паровозного дыма или крыльям туч. Взгляды их скользили вдоль вагонов. Они оба были здесь и — как бы не были.
Мы неприметны для тех, кому неинтересны. Неприметны, если стараемся не бросаться в глаза. Но тот, кто связан с нами любовью или ненавистью, отыщет нас глазами и в многолюдной толчее. Не потому ли Михаил Кулашвили с Евгением Никитиным, шагая по перрону вокзала, мгновенно ощутили враждебность идущих навстречу Луки Белова и его жены Липы. И все-таки дружелюбие не покидало Михаила. Лишь пролетело в памяти: «Куда лиса, туда и ее хвост». Что ж, он давно испытал на себе, что друга корят в лицо, а врага — за глаза. Вот Алексей Чижиков все говорит в глаза, и капитан Домин не лукавит. А в течение дня сколько встреч, сколько раздумий. Видно, у каждого дня бывает свое младенчество, юность, зрелость и старость. Столько лиц, впечатлений, столкновений, тайных и явных, что, кажется, прожил день — как век. И все-таки ему чем-то не понравилось массивное лицо Луки Белова. Тот, казалось, что-то жевал на ходу.
Михаил Варламович был добрым человеком. Доброта была в его крови, он родился таким.
Это хорошо знал капитан Леонид Леонидович Домин. Не первый год служил в этом городе, не первый поезд зорко проверяли десятки опытных подчиненных ему людей, таких, как Михаил Кулашвили. Но каждый раз жизнь подбрасывала свои «ребусы», а решать их можно было, только понимая тех, кто тебе подчинен.
Настроение у капитана, стоящего поодаль и не видного Михаилу, было неважным. Еще ранним утром заметил исчезновение стрижей — значит, к затяжному дождю. По дороге на вокзал увидел, как под стрехи попрятались воробьи и притихли. Да и паук на паутине около дома ранним утром — примета близкого дождя. Так и оказалось. Собственно, капитан еще за два дня знал о дожде. Клен у его дома прослезился: с черешков листьев, в том месте, где они тянутся от веток, два дня назад показались «слезы». Такая малость — дождь. Подумаешь! Пустяк! А действует!
Вдали он увидел Луку Белова и Липу, услышал голос из транзистора в руке Липы:
— О годах забывая!.. — и раздались первые звуки оркестрового вступления.
Пока звучало вступление к песне, ее название отозвалось в душе Домина: «О годах забывая… Забываю ли? Да!.. Все время живу в таком напряжении, точно война продолжается, точно от меня одного зависит, проскользнет ли кто-нибудь или что-нибудь враждебное к нам через границу…»
«О годах забывая, — думал Михаил Кулашвили. — Забываю… Все время живу предчувствием схватки, готовностью к ней…»
«О годах забывая, — думал Лука. — Конечно, стараюсь их не замечать. Да и помнить ни к чему, насколько Липа моложе меня… Я лучше помнить буду о том, как изловчиться и провести вокруг пальца этого вездесущего капитана с его пограничниками».
А над перроном лилась песня. Голос Владимира Трошина звучал дружески, доверительно.
Глаза капитана внимательно и неторопливо осматривали текучий поток лиц. Сросшиеся темно-русые брови хмурились. Грусть подернула коричневые глаза. Летели отрывочные мысли, вспомнились слова песни: «Самолеты меня уносили, корабли увозили…» «Не плавал я никогда на корабле, да и летал-то несколько раз, ведь служил в Туркмении столько лет… Не сломили меня непогоды… Нет, конечно… Но лучшие годы ушли… Нет, неправда, не ушли, со мной, со мной мои лучшие годы… И зачем привязалась песня?»
Лука Белов и Липа с транзистором уже проходили мимо Михаила, но, приглушенное толпой и расстоянием, еще раз прозвучало:
«Забыли, — подумал капитан, — но не корабли, не самолеты, она, она меня забыла…»
Капитан нахмурился еще суровей и заставил себя думать о предстоящих делах. И снова мысленным взглядом обратился к Кулашвили. Какой цельный характер!
Михаил поправил плащ-накидку на плече Никитина и глазами показал ему на проходящую пару. Массивные, жирные щеки толстяка методично двигались — пережевывал что-то. Его спутница с транзистором в руке горделиво плыла, как бы не удостаивая платформу прикосновением своих каблучков. Она почти парила, легкая и стройная.
Кулашвили был невозмутим. Он вспомнил свою первую встречу с контрабандистами, которую провел в растерянности. К тому времени были на его счету задержанные нарушители на далеких заставах, стреляли в него — повидал немало, но его поразила неторопливая и спокойная операция по досмотру личных вещей. Досматривал не он, а таможенник Алексей Прозоровский. Безукоризненно вежливый, элегантный, с тонкой привлекательной улыбкой, он появлялся на пороге купе международного вагона. Мужчины подтягивались, распрямляли плечи, ощущая силу и ум, излучаемые Прозоровским. Женщины старались понравиться человеку, невольно привлекавшему к себе. И досмотр для тех, кто не вез контрабанду или запрещенные вещи, не вызывал болезненной реакции или внутренней обиды.