Страница 67 из 139
Так она шла три дня, к концу которых, выйдя из густого леса на ровное поле, она выбилась из сил и, прислонившись к дереву, увидела молодого пастуха, который, разговаривая с девушкой-горянкой, приближался к тому месту, где она стояла. Диане уже казалось, что весь мир знает, почему она покинула родительский дом, и что даже эти пастух и пастушка направляются к ней, чтобы разбранить ее и пристыдить за любовь к Селио. Она упала на зеленый дерн, росший под деревом, и, поглядев вокруг себя глазами, полными ужаса и отчаяния, лишилась чувств.
Между тем пастух, всецело занятый ухаживанием за крестьяночкой и озабоченный только тем, чтобы его не слышал никто, кроме птиц, которые летели за ним следом, качал песню. И если ваша милость, сеньора Леонарда, больше желает узнать о судьбе Дианы, чем слышать, что поет Фабио, то вы можете пропустить этот романс; если же ваше внимание не столь нетерпеливо, то вы можете узнать, о чем говорят эти жалобные раздумья, в которых речь идет отчасти о любви.
Кто кривить душой не хочет, Тот в любви всегда несчастен. Так и мне за откровенность Стал один обман наградой. В дни, когда тебе, Филида, Ложью я платил за правду. Сколько ты в тоске роняла Слез с ланит и с губ стенаний! Сколько раз кричал я ночью. Если ты ко мне стучалась: «Кто не постучался в сердце, Тот стучится в дверь напрасно!» Пастухи тебе твердили: «Нету Фабио в овчарне», И с досадой говорил я; «Что она мне докучает!» Жалобам твоим, Филида, Только воды отвечали Неумолчным, равнодушным К горю твоему журчаньем. Помню я, однажды ночью Ты с отчаяньем сказала: «Дай хоть мне пылать любовью, Если сам любви не знаешь». Не люби меня, Филида, Храм любви есть сердце наше, И в него врываться силой Женщине не подобает. Так у твоего порога До зари мы добивались: Ты — чтоб я вошел под кровлю, Я — чтоб ты не отпирала. Ты вскричала исступленно: «Пусть же небо покарает Жар, которым леденишь ты, Лед, которым ты сжигаешь!» Долго чахла ты, Филида, Но всему конец бывает: Тот, кто верит, что не любит, Обмануться может часто. Наша воля ни над чувством, Ни над временем не властна. Видим мы, что нас любили, Лишь когда любовь утратим. Вот и я в тебя влюбился Так, что охватила зависть Солнце в зареве рассвета И луну в полночном мраке. Рощи, горы и потоки. Видя нас, любви предались, И в объятиях зеленых Стиснули друг друга травы. Но едва лишь с гор спустился Сильвио, который раньше Пастухом твоим был верным, Ты непостоянной стала. Случай ты не упустила, Хоть тебя я обожаю, За презрение былое Отомстить мне беспощадно. Я клянусь тебе, Филида, Что брожу, снедаем страстью, Днями под твоим окошком, У твоих дверей ночами. Я позвать тебя не смею, Ибо ты надменно скажешь: «Что ж теперь стучится в двери Тот, кто в сердце не стучался?» Пусть порой я притворяюсь. Что тебя не замечаю. Но стоишь ты неотступно У меня перед глазами. На подарки от Филиды, Столь постылые когда-то. Не могу я наглядеться, С ними не могу расстаться. Скрыв от всех мои мученья, Чтоб тебя не порицали, Буду я страдать, покуда Ты мне мстить не перестанешь. Все тебе во мне не мило, Даже то, что я лобзаю, От любви безумный, землю, Где нога твоя ступала. И сказать тебе при этом Я открыто не решаюсь. Что, закравшись в наше сердце, Ревность дружбу охлаждает.Верно говорил Фабио, ибо, хотя и правда, что, убедившись в основательности ревнивых подозрений, позорно продолжать любить, чему множество примеров приводят Плиний и Аристотель, говоря о животных, все же есть люди, которые не могут полюбить, прежде чем их не оскорбили, и то, что у других вызывает отвращение, только разжигает их страсть. Об этом и пел пастух своей горянке, которая слушала его одновременно высокомерно и с удовольствием.
Когда песня окончилась, они подошли к тем самым деревьям, между которыми лежала почти без чувств Диана, лихорадочно перебиравшая в уме все свои несчастья: то она обвиняла Селио, то ей казалось невозможным, чтобы такой благородный, знатный, разумный и любезный кабальеро забыл о своем долге, то она винила во всем свою стремительную любовь, которая так необдуманно пошла ему навстречу; и среди всех этих сомнений ее больше всего мучила мысль о том, что, быть может, Селио к ней охладел, потому что, когда она думала о том, что он ее по-прежнему любит, она забывала о тяжести своих страданий, которые в такие минуты и не казались ей больше страданиями. А можно ли вообразить большие страдания для женщины благородного происхождения, которая в полном одиночестве прошла долгий путь по скалистой дороге, почти не имея пищи и лишенная надежды найти венец своей любви раньше, чем конец своей жизни.
Пастухи были изумлены, увидев среди ветвей такую дивную красавицу, лежавшую без чувств, совсем разутую и находящуюся скорее во власти смерти, чем глубокого сна. Пастушка окликнула ее два или три раза и, убедившись, что она не отвечает, села рядом с ней, решив, что она мертва или что жить ей осталось совсем немного. Она взяла ее руки, холодные, белые и во всем подобные снегу, заглянула ей в лицо и, увидев без чувств такую красавицу, положила ее голову себе на колени, отвела в сторону ее волосы, беспорядочно струившиеся по ее лицу и шее; уже не было того, кто их связывал и заплетал, и глаза ее посылали укор тому, кого они некогда взяли в плен. Но так как голова Дианы клонилась из стороны в сторону, то пастушка, решив, что она мертва, начала нежно и жалобно плакать. Отчаяние пастушки и горе крестьянина, умевшего нежно чувствовать, пробудили Диану и, хотя она не подала надежды, что будет жить, все же успокоила их своими стонами; на глазах ее показались слезы, за которыми последовал такой горестный вздох, что она, положив руку на свое сердце — так оно у нее сжималось, — снова лишилась чувств. Тогда прекрасная Филида, применив обычное средство, решила расшнуровать ее, чтобы дать сердцу больше простора, а пастух тем временем принес из родника воды, капли которой засверкали на ее лице, словно слезы или жемчужины, но все же по сравнению с истинными жемчужинами, струившимися из ее ясных глаз, они казались поддельными.