Мертвые не кусаються

Ни единой кошки.

Ни единой собаки.

И канарейки спят.

Звоню, сожалея, что знаменитый сезам не при мне (он в камере хранителя тюрьмы Санта-Круц).

Я в белой фуражке с длинным козырьком, найденной на заднем дворе автомобиля.

На втором этаже открывается окно.

— Что такое?

— Срочное сообщение из французского посольства в Мадриде, экселенц.

— Сейчас открою.

Это все, что от него требуется.

Проходит довольно мало времени и судья Пасопаратабако отпирает дверь. Он в пижаме и поверх нее в домашней бархатной куртке, которую, должно быть, купил на блошином рынке в Мадриде во время своего свадебного путешествия.

Снимаю фуражку.

— Мое почтение, господин судья.

Он дергается! Стучит зубами. По крайней мере, изображает подобие этого, ибо его вставная челюсть отмокает на столике у изголовья. Ну-ну, успокойтесь, — говорю я ему. — Беглецы, возвращающиеся в колыбель, не опасны. Я пришел, чтобы для вас пробил час истины. Пусть развязка достаточно туманной истории произойдет под вашим покровительством. Это логично и сбережет нам время.

Не дожидаясь изложения истории его жизни, я свищу преданному псу Берю и помогаю ему выгрузить нашу компанию в красивую обитель судьи и его предков.

— Но что, кто, почему? — удивляется почтенный чиновник.

— Пешки и фигуры, господин судья, время заканчивать партию. Для этого мы разъединим обвиняемых, используя элементарный метод.

— Но…

— Я знал, что вы милостиво согласитесь, — уверяю я. — Ты, Толстый, займись убийцей. Свяжи его покрепче где-нибудь и берегись его неодушевленного вида (такие тоже имеют душу). Ну а я, галантный, как всегда, посвящу себя дамам. Только сначала задам тебе два — три вопроса в виде подготовки фитиля перед тем, как запалить лампу.

Шепчу то, что хотел спросить, в ухо его бестолковки так тихо, что даже при самом большом желании в мире не смогу это передать вам. Он бормочет мне то, что хочет ответить, так неразборчиво, что вы ничего не узнаете из этого короткого диалога.

После чего заталкиваю Инес и крошку Еву в комнату, где находится, догадайтесь, кто? Да, дорогие мои: Контрацепсион во плоти и ночной рубашке. Ей жутко пришлось поработать, чтобы вернуть расположение своего старикашки. Чудесный город, венское колесо, карнавал в Рио, сумасшедшие ночи Андалузии — все было. Награда за подвиг — это так же заметно, как цирк Жана Ришара у вас в саду!

Судья, багровый от стыда, унижения, боли и еще других вещей (про которые я, конечно, забыл, но, что вы хотите, у меня же не две головы!) вопит и устремляется в спальню.

— Но кто вам позволил! Я запрещаю вламываться в мою личную жизнь!

Я вдруг завожусь.

— Эй, судья: успокойся, старый чурбан! Я уже вломился в твою личную жизнь без лишних слов!

И, чтобы остыть, я связываю Еву чулками Контрацепсион.

— Я запрещаю вам издеваться над священником! Под моей крышей! В моем собственном доме! — причитает судья, который не знает, как выразить возмущение.

Я делаю ему знак подойти. Вот так, указательным пальцем. Ничего нет лучше, чтобы заткнуть пасть воющему мужику. Смотришь на него пристально и манишь. Он немедленно сбавляет тон, затем замолкает и приближается, как дрессированная собачка.

Тогда я хватаю его руку и поднимаю до уровня аббатской груди.

— Потрогайте, господин судья. У святого отца есть тити, не так ли?

Если бы он положил пальцы на змеюку или на кое-что у нормально сложенного сенегальца, он не подпрыгнул бы так высоко.

— Нет!!! — восклицает он.

— А вот и да! — отвечаю я ему дозированным эхом (ибо каждый должен дозировать свое эхо). — Вы видите, что я не заставляю вас припасть к невинной груди, дорогой судья? Нелегальное ношение сутаны дорого обходится в Испании, так ведь?

— Смертная казнь! — бормочет он, крестясь.

Затем он провозглашает, простирая руки, как железнодорожный семафор.

— Ваде ретро, Сатанас, — что в переводе с испанского означает: изыди, сатана!

Осатанеть можно от реакции девицы. Нервы, что ли, у нее сдали? Она хохочет!

Как всегда с девушками, где тонко, там и рвется.

Милая Инес, пришел момент все сказать, так как я должен все знать. Склонитесь пред торжествующей истиной. Это излечивает всех. Но прежде чем спрашивать вас, я предпочел бы уточнить одну вещь, которая останется между нами. Она в этом деле с краю, хотя я и знаю, насколько определяет его, и вы бы просто так никогда в этом не признались. У вас ведь большая любовь к дорогому аббату Шмурцу, не правда ли? По крайней мере, к его… хм… истинному персонажу. Разочарованная в супружестве, оскорбленная мужем и мачехой, вы нашли убежище в специфической любви. Вы взрастили истинную страсть к этой милой негодяйке. Я думаю, она открыла вам доселе неизвестное наслаждение.

Инес опускает веки. Ее бледность оттеняет черноту ее платья.[30] Я знаю, что отныне она никогда больше не посмотрит мне ин дзе айс, как говорят британские офтальмологи. Я сделал хуже, чем раздел ее догола. Я раздел ее душу до греха.[31] Для ортодоксальной испанки это ужасно, поверьте. Я думаю, что по выходе из тюрьмы она затворится в монастыре. Не вижу для нее другой альтернативы.

— Я вынужден причинить вам боль, сильную боль, Инес. Но необходимо, чтобы вы поняли, до какой степени вы были ослеплены страстью и обмануты той самой, которая зажгла пылающий костер в ваших венах. Ваша подружка, кстати, под каким именем она вас соблазнила?

— Мира.

— Мира сволочь, негодяйка и шлюха, мадам Балвмаскез и Серунтанго.

— А-о-о-ох! — испускает она негромко, но патетично.

— Она не колебалась переспать со мной, мадам Балвмаскез и Серунпаццодобль.

— Вы лжете, у нее отвращение к мужчинам.

— Если это так, то она ловко прячет свое отвращение. Притворяться, что не испытываешь отвращения до такой степени, это самое поразительное из наслаждений, мадам…

И чтобы поставить точки над «і», я бросаю ей грубо:

— У Миры родинка на левой ляжке и другая на правой ягодице. Соски ее грудей сильно расширены, они цвета охры, у нее очень глубоко спрятанный пупок. У нее много шерсти там, где вы знаете, так что она должна брить внутренние поверхности ляжек. Не думаю, что я что-либо забыл, если же вам нужны еще подробности, мы рискуем впасть в альковные откровения.

Инес не бледная.

Зеленая!

Как яблоко!

Как яблоко, близкое по цвету к шпинату!

Она почти падает. Я поддерживаю ее.

— Иисусе, Иисусе, Иисусе! — бормочет она трижды, вцепляясь в мою железную руку.

— Меня зовут Антуан, — уточняю я.

Затем беседуем серьезно…

— Сдается мне, ручонка у тебя немного тяжеловата, — замечает Берюрье. — Ты отвесил этой падали магистральную нестезию и не по капельной дозе.

Если поднять ему штору, можно заметить закатившиеся зенки. Цвет лица серого Северного моря и ноздри сжаты, как губы дуэньи, чью левретку поимел хвостатый бродяга с помойки.

— В дебюте начала, — продолжает профессор Кассегрен-Берю, — я думал, что он тут изображает даму в бегониях, и я распределил ему несколько татуировочек для оживления централи, но, поднажав, понял, что он точно отключился.

— Нужно доктора, — говорю я судье.

Судейский немного ошалел от событий. Его первой заботой было отправить Контрацепсион, чтобы побыстрее подновить свое достоинство. Перспектива держать в доме агонизирующего ему не улыбается. В этих маленьких уголках люди знаете какие?

— Постойте, какого черта, он, по крайней мере, дышит?

— Да, но это все!

— Уже не так мало. У меня будет время зарегистрировать его признание потом, на свежую голову.

— Вы позвонили в полицию?

— Да, нашли в целости и сохранности двух ученых и девочку в номере 604 «Святого Николаса».

— Значит, у вас есть формальные доказательства, что мы стали жертвами махинации?

— Да, я… по существу…

— Прекрасно. Вы также слышали заявление фальшаббата? Оно не оставляет никаких сомнений?

— Никаких, это точно, но что за история! Боже мой! Тенерифе, такой спокойный остров, где никогда не происходит ничего, кроме приятного!