Страница 34 из 39
После Инес очередь Дороти. Затем Мартин Брахам. Потом Берю. Аббат и Алонсо в конце…
Слугами он пренебрегает.
Он появляется из тени, скрестив руки на груди, не опуская револьверов. Как настенная коллекция оружия. Подходит по очереди к сообщникам. Шепчет каждому что-то на ухо.
Выходит.
Это похоже на какой-то языческий обряд.
Впрочем, все обряды всегда языческие; язычество и ритуал неразделимы.
— Долго еще будет продолжаться этот маскарад? — бросает Алонсо двум музыковедам.
Молчание.
Неожиданно горничная начинает плакать. Ее рыдания разносятся по салону, как плач козленка.
«Их только двое, — думаю я. — Если я брошу наш клич Берю, каждый возьмет своего и будь что будет!»
Я не двигаюсь.
Я должен.
Я должен бы был.
Но вот что, какая-то странная сила парализует меня. Действительно ли это ошибка, что я поддался колдовству момента?
Возвращение скрипача.
Сан-Антонио, у которого ушки на макушке, сразу замечает, что в кармане у мужика толстый пакет из оберточной бумаги, перетянутый лентой.
— О’кей! — говорит мистер Фальшскрипач своим приятелям.
В голосе триумф. И я понимаю, что он только что прикарманил вознаграждение.
Значит, он должен выполнить контракт… Если он честный убийца!
— Мужчины, — говорит он, — пойдемте, прогуляемся под луной. Ничего нет красивее ночного океана!
— Хотят, чтобы вышли? — спрашивает Его Величество.
— Да, господин профессор, хотят, — отвечает Мартин Брахам.
Группируемся. Аббат присоединяется к нам.
Да, не зря красотка надела брюки. Храбрая. Метрдотель съеживается и кажется совсем маленьким на фоне мебели. Он это делает напрасно: клоуны не обращают на него никакого внимания. Так же, как и на крестьянина, который остается распластанным на полу у канапе.
По-моему, эти три клоуна должны быть морскими пехотинцами или десантниками, судя по их дисциплине. Они конвоируют нас очень красноречиво, располагаясь утиным строем. Один пятится между нами.
Двое других по краям. Их шприцы направлены на нас, так что надежды мало!
— Двигайтесь вперед и медленно, — предупреждает скрипач. — И не пытайтесь что-нибудь делать.
Только он закончил фразу, происходит кое-что новенькое.
Достаточно неожиданное, должен вам сказать.
Мартин Брахам резко прыгает.
Это он-то лис?
Ты с ума сошла, крошка! Это шакал! Гепард! Он показывает прыжок гепарда. Олимпийский рекорд! На три метра без разбега.
Он прыгает к горлу скрипача.
Который открывает огонь.
Вот это грибной соус!
Только Маэстро уже распластался на земле.
Так что Алонсо, который находился на одной линии, отведывает закуски. Попробовал бы этот винегретик! Хлопушки клоуна стреляют снарядами 75-го калибра. Алонсо сразу уалонсивается. Настолько продырявлен, что его можно принять за дуршлаг. У него нет времени даже сказать «ах», да и что было бы пользы, если бы он сказал «ах», не так ли?
Затем следует какая-то черная бессмыслица. Сверхбыстрая. Фиксирую все, не успевая врубиться. Берю тоже прыгает, но помощник скрипача отвешивает ему рукояткой пистолета по урыльнику. То же и Мартину Брахаму, чья попытка провалилась. Он оглушен первым… Вокруг меня поредело.
Словно для усложнения ситуации, на пороге возникает Инес. Она осознает драму и кричит так, будто хочет разорвать небесный свод.
— На помощь! Они убили Алонсо!
— Что-о-о! — отзывается Дороги, устремляясь на террасу, где разыгрывается шахматная партия.
— Остановитесь, чертовы кошки! — орет скрипач.
Он прицеливается в обеих женщин.
— Нет! Нет! — кричит аббат.
И устремляется с удивительной быстротой на пулеметчика.
Я пытаюсь рассказывать вам все в хронологическом порядке. Это не литература. Запечатление смерти. Стилофотокамера. Дать отчет прежде всего! Столько авторов не дают отчета. Не дают даже себе отчета! Слава Богу, у Сан-Антонио всегда холодная голова!
И она заслуживает похвалы.
Потому что от бордюрного камня, обрушивающегося, как мне кажется, на мое основание черепа, бедная головушка может и закипеть.
Искры из глаз. Три полных созвездия. Дрожь в копытах. Все в тумане. Падаю на колени. Теряю ясность зрения. Какая-то пелена и вращение в моем котелке. Тем не менее я не теряю сознания полностью. Жду другого, приканчивающего удара. Но его нет. Открываю глаза. Дрожат и мерцают огоньки. Как на лодках доблестных иберийских рыбаков в разгаре сардинного дерьмового промысла.
«Давай, мой друг, давай! Встань и иди!»
Сажусь на корточки. Рывок наполняет болью кумпол. Хочу ощупать затылок. И тут обнаруживаю, что у меня в руке что-то есть.
Изумленно смотрю.
В ней револьвер.
Большой дымящийся кольт.
Откуда он взялся? Завладел ли я им, не отдавая себе отчета?
Выпрямляюсь шатаясь. Что-то мямлю. Беру себя в руки. Что-то начинает шевелиться в коробочке.
Возвращается ясное видение. Пелена спала. Я вижу.
И то, что я вижу, вздыбливает шерсть на руках и волосы на голове.
Людовик Капет, или Глава XVII[26]
Карнеги холл, дети мои.
Гекатомба.
Варфоломеевка!
— Смерть, где твоя победа?
— Здесь, приятель!
Алонсо уже испустил дух. Дороти на последнем издыхании. Инес и Мартин Брахам валяются в том, что я обязан описать столь привычным для вас выражением: море крови! Берюрье в таком же состоянии, как и я. Он прочищает ноздри, трясет мутной головой и с удивлением рассматривает два крупнокалиберных револьвера.
Моя дорогая маленькая «аббат» зовет на помощь. Ковыляет к салону, где видна голова метрдотеля.
— Вызовите полицию! Полицию! — кричит она.
Она показывает пальцем на Берю и меня и кричит: «Они убьют нас всех. Это были их сообщники».
Бывают в жизни моменты, когда можно парить в небесах без красненького воздушного шара, согласны? Ты даже более непобедим, чем нанюхавшийся наркоман, хотя у последнего ноздри открыты так же широко, как у улитки перед тем, как ее сварят. У тебя появляется неистовая ясность ума. Перед тобой открывается дорога такая, как Елисейские поля августовским воскресным днем.[27]
Я как будто пробудился в загородной гостинице после двенадцатичасового сна. Отдохнувший, готовый к атаке, предвидящий события, с отличным самочувствием! Внутри розовое блаженство, благодаря солидному фундаменту. Сердце спокойно, как при отдыхе в шезлонге. Сердце подзаряжено, будто всю ночь было включено в зарядное устройство.
— Толстый, — говорю я, — иди, возьми большую тачку американца на эспланаде перед детским садом и прикати ее сюда, черт с ними, с подъездными дорожками…
В трудные моменты Папаша не тратит времени на разглагольствования. Он отлично обходится жестами, говорящими сами за себя.
Вот и сейчас он засовывает за пояс артиллерию и удаляется тяжелыми шагами (как слон в «Книге Джунглей»).
Сам же я, единственный, неповторимый и сильно предпочитаемый сын Фелиции, продвигаюсь к салону, проскальзывая сквозь виноградные лозы и перешагивая через трупы.
Поравнявшись с Маэстро, наклоняюсь над ним для ощупывания.
Сердце стучит ровно.
— Эй, Ева! Аббат! Чарли! Мамзель X! — бросаю я красотке. — Смотри!
Нет нужды умолять ее!
Она уже нацелилась на меня. И весьма интенсивно, должен вам признаться. Тем более что она держит пушку, не знаю откуда взятую, вероятно, из-под сутаны. Она нацелилась на меня одним глазом, дорогуша, одним единственным первым делом, собираясь успокоить меня. Вы можете объяснить, что толкнуло меня окликнуть ее именно в эти доли секунды? Я — нет, но ведь это неважно, а? Не будешь же делать клизму в тот момент, когда кричат «улюлю». Бросаюсь плашмя рядом с Мартином Брахамом. Пуля свистит примерно в одном метре шестидесяти сантиметрах над нашими головами (измерять некогда).
— Вот сучка! — кричу я.
Мой револьвер гавкает.[28] Она вскрикивает. Ее оружие падает на плитки. Она получила маслину в свою мягкую лапку. Не люблю я разряжать в птичек, будь она последняя из последних, но инстинкт самозахоронения обязывает, козлятки мои. Когда шкура в опасности, человек делает что угодно, чтобы уберечь ее.