Мертвые не кусаються

Ученые были заменены самозванцами. Предположим.

Только вот загвоздка-то, ведь два самозванца вместо того чтобы действовать в связке, являются смертельными антагонистами. С одной стороны, имеется Берю в тюряге, обвиненный в перевозке наркотиков и признавший это. С другой — Маэстро, который подставил нас и похитил Мари-Мари. Который спрятал концы в воду. Который сумел найти место своего действия (я не только ему не говорил об этом, я никому не говорил). Он знал число!

Убедился ли в своей ошибке аббат, хотя по нему этого и не видно? Он ли сообщил Маэстро о моей проделке-подделке?

Нет, дети мои. Общий знаменатель — американец! Он единственный, который мог организовать «побег» Берюрье, так же как и мой, и сообща с убийцей провернуть трюк с учеными.

Ну как, пришли мы тут к общему мнению? Черным по белому! Нет возражений?

Прекрасно.

Остается только сказать, голубки мои воркующие во плоти, остается только сказать, что Маэстро и американец работают вместе. А у американца исключительные официальные полномочия, ибо он вхож к испанскому следователю. Имеется, стало быть, альянс между нашим дорогим убийцей и более или менее тайной ветвью американских спецслужб.

Раскрутим дальше эту тему. Может, проскочит искорка от трения головки (какой?) и кремня. Пока же примем за отправную точку: убийца — риканский детектив. Если эта связь существует, то тогда не убийца подсунул нам в багаж порошочек, ибо его сообщник очень рисковал, выволакивая нас из тюряги.

А-а, опять все расплывается. Ручеечек, который было зародился, уже исчезает в истомившемся от жажды песке.

Если команда «риканец — Маэстро» законопатила нас под стражу, она не будет спустя два дня вставать на уши, чтобы вытащить нас оттуда. Кажется абракадаброй, да?

Барахтаюсь в сукровичных потемках (самых известных). Небо голубое, море как зеленка, разгони немного мои потемки…

После «Быотифл Голубого Дуная» милые клоуны начинают «Грезы».

Обожаю.

Для меня «Грезы» — это гимн. Лучше, чем «Марсельеза». Я узнаю в них ту Францию, которую не знал, но о которой так много слышал, что знаю лучше, чем если бы сам жил в то время. Эпоха, где только любовь и была важна. С фиакрами, газовыми рожками, французским канканом, Модильяни, Париж-на Сене, Вилен-на Сене, вечера у Медо, луидоры в обращении. По мне так если бы де Голль сделал «Грезы» гимном вместо «Марсельезы», я стал бы голлистом. На чем основываются политические пристрастия, а?

Но не нужно отвлекаться в самый напряженный момент повествования.

Заметьте, никто мне, к счастью, не мешает. Даже если бы я и не пожелал закончить мое повествование, я свободен, не так ли? Угольщик хозяин в своем доме, когда жена уехала!

Спорим, что я его не закончу?

Кто там сказал «шиш»?

Кто-то крикнул «шиш», я слышал.

Хорошо, вы этого хотели. Я не буду заканчивать. Я начну новую книгу. Не такую хорошую, как эта! Вот вам щелчок по носу за то, что все, время раздражаете меня! Не надо провоцировать честного автора так, что под конец он обижается по пустякам.

В общем, чао!

Конец[23]

Возобновление Людовика XV[24]

Ну ладно, черт с ним, не будем злиться! Вы же меня знаете? Псих, но отходчивый. Вы же не думаете, что я действительно брошу вас с напружиненным шнобелем, как они говорят в порнографическом романе (потому что нет порнографических книг, а есть одна и та же, в которой меняют порядок сцен, чтобы каждый раз верили, будто это новая книга). Или буду шантажировать, как те ублюдки в просмотровых стрипавтоматах, которые останавливают куклу на картинке в момент старта и просят прибавки, чтобы нажать кнопку.

Слишком честен Сан-А, чтобы обжуливать. И это его угробит!

Тем хуже. Фатализм — дело твоего собственного желания. Ты начинаешь в него верить тогда, когда нет возможности сделать по-другому.

Очень хорошо, я к вашим услугам.

Итак, наши три клоуна музицируют. Нереально, клянусь вам. В этом-то салоне!

Три фальшивых клоуна, один фальшивый аббат, двое фальшивых ученых, один фальшивый перевозчик наркотиков и один настоящий убийца.

Прямо, как у Превера.

Хотел бы я знать, куда это нас приведет?

Они заканчивают «Грезы». Им аплодируют, но слабее, чем после «Голубого Дуная». Не потому, что нравится меньше, а потому, что все больше и больше раздражаются. В воздухе пахнет грозой. Насыщены электричеством. Тревога течет по ладоням. Сглатывают слюну, как будто она пакля. Бросают друг на друга взгляды, бормоча взорами. Хочется закричать. Сказать «стоп», открыть пошире окна-двери.

Три клоуна тихонько концертируют. Один из них смотрит на наручные часы. Не картонные, а настоящие.

Алонсо приближается к трио.

— Ну что ж, господа, браво и хм… спасибо за этот неожиданный кошачий концерт. Поскольку маленький свинтус, пославший вас, не желает объявиться, я требую, чтобы вы назвали его имя для того, чтобы… хм… мы могли поблагодарить его за… за эту забавную идею, которая…

Он затыкается.

Ибо, не обратив на него ни малейшего внимания, наши клоуны заводят великую арию тореодора Кармен Бизе (супруги Жоржа).

Бедный Алонсо не знает больше, где алонсить. У него вид герцога не больше, чем у мельницы на рассвете. Застыл посреди салона и вид у него — единственного быка в загоне. Он смотрит! Его ноздри пылают. Он роет землю копытами.

Играют громко! Дребезжат витражи. Медь вибрирует. Чашки для кофе дрожат на своих летающих блюдцах.

Я, вообще-то, люблю арию «Тореодор, пошел на…» Энтузиазм! Но при таком нервном напряжении она подталкивает тебя к сумасшествию. Рвет сосуды.

— Скорей! Скорей! Кто-нибудь!

Это слышится снаружи. Сопровождается топаньем калош. Кричится по-испански!

На пустынной освещенной эспланаде возникает силуэт. Сквозь тонкую сетку, защищающую нас от комаров, виден малый, весь скособоченный, хромающий. Одет по-мужицки: грубый бархат, залатанная рубаха.

Он подбегает к окну-двери и — о, насмешка — стучит по сетке.

— Скорей! Скорей! — говорит он…

Если он не астматик, то почти стал им. Его дыхание производит шум выхлопной камеры пердомана.

Метрдотель торопится поднять сетчатую штору. Человек останавливается на пороге, ошеломленный люксом, туалетами, клоунами.

— Что случилось, Хосе? — спрашивает Инес.

Крестьянин задыхается. Он ошарашен спектаклем и тоже находит его безумным.

— Мертвый человек, — наконец произносит он.

Восклицания присутствующих. Начало паники.

— Что за мертвый человек? — строго спрашивает Дороти с энергией, на которую ее трудно представить способной.

— Я проходил, я его увидел… Там, на свету… У него в спине торчит нож!

Он отодвигается и дрожащим пальцем указывает на место эспланады в тупичке.

Все тянут шеи. Можно различить лежащую массу, лицом к земле и руками, вытянутыми как бы в странном прыжке.

Риканец!

Нет сомнения, я узнаю его блайзер, белые штаны и рыжую шевелюру.

Все собираются выйти.

— Стоп! — бросает сильный голос.

Все застывают.

Это один из музыкающих. Скрипач.

Он положил свой инструмент на столик. Вместо него держит два револьвера. Кольты, громадные, как морские пушки. Он держит под прицелом все общество одновременно.

Его приятель саксофонист подходит к крестьянину. Огромные подошвы клацают по плиткам, как вальки прачек.

Он хватает несчастного за жалкие лацканы его жалкой куртки, и точным толчком посылает его внутрь салона. Крестьянин натыкается на низкий столик, служащий подставкой для большущей китайской лампы. Столик опрокидывается, лампа тоже, вы что же, думаете, она упустит такой случай. Она с удовольствием разбивается. Положительно разлетается на кусочки. Кухарка вдруг вменяет себе в обязанность устроить истерику. Вот она и кричит «А-а-ах, а-а-ах!», всплескивая руками. Она шмякается на земле, где и корчится, как толстое животное, в агонии. Саксофонист подходит к ней и отмеривает ей в оральник три удара каблуком своего необъятного чебота. Стряпуха успокаивается.