Мертвые не кусаються

Неожиданно меня осеняет предчувствие. У Сантонио есть нюх. Способность предвосхищать события до того, как они произойдут. Но мне от этого не легче.

Судья продолжает читать. Но остальное — это уже юридическая литература.

Когда мой собеседник заканчивает отрывок, важность которого никто из присутствующих не будет отрицать, он поднимается, обходит стол и показывает мне подпись, венчающую документ.

— Вы узнаете подпись инспектора Берюрье?

— Да, — отзывается Болвантонио блеклым голосом.

Удовлетворенный, судья возвращается на свое место.

— Что вы можете заявить?

— Что инспектор Берюрье был в состоянии наркоопьянения, когда он подписал такое признание, — вздыхает Сан-Турканный. — Потому что даже под пытками он не подписал бы этого.

— Вы признаете, значит, что он наркоман? — атакует Пасопаратабако.

Ну вот, только этого не хватало! Настроение бодрое, иду ко дну, мои чокнутые! С тысячью тонн свинца, привязанной к копытам.

— Я сказал, что его напичкали наркотиками! Мы невиновны! Мы никогда не были гонцами наркосети, наоборот, мы гонялись за гонцами. Наша карьера говорит сама за себя. Никаких выговоров, только благодарности.

Недоверчивый и презирающий взгляд чиновника ясно показывает, что он думает о моих протестах. Малый, застигнутый с бабцом ее собственным мужем в процессе, имел бы больше шансов убедить последнего, что он тут для ремонта телеящика.

Неожиданно, пока я сюсюкаю о своих профессиональных достоинствах, Пасопаратабако встает, как если бы вчерашняя пища заиграла у него в животе, и покидает кабинет с таким видом, будто хочет сменить его на другой, более прозаический.

Готов поставить большую машину против вашей маленькой машинки, что уход этот преднамеренный. Действительно, не успела дверь захлопнуться за ним, американец поднимается и подходит ко мне. Садится на край стола лицом к вашему слуге, отодвинув локтем кубометр бумажек.

— Хелло, — громыхает он. — Гнусный момент для вас, а?

— Скорее да, — соглашаюсь я. — Когда я читал «Знаменитые судейские ошибки», всегда создавалось впечатление, что это вранье, но теперь убеждаюсь, что они существуют.

Он качает головой. У него нет такой агрессивной недоверчивости. Он довольствуется простым неверием без видимого оскорбления моей беспардонной ложью.

— Я из бюро по борьбе с наркотиками, — говорит он между двумя энергичными чавканьями.

— На отдыхе? — шучу я.

— Хм, это будет зависеть от вас, старина. Если вы выложите свои связи, я, может быть, отдохну три-четыре дня перед возвращением в Вашингтон.

«Эскапада — это всегда хорошее дело, тем более что в нашей гостинице есть группа миленьких немочек, подолы юбок которых находятся выше пояса…»

Пронзаю его взглядом, как если бы я был американским орлом на двадцатидолларовой монете:

— Представьте, коллега, что в данный момент какой-нибудь мелкий хитрец раззявил ваши чемоданы и засунул туда порошочек, затем стучит полиции, которая проверяет, находит и заграбастывает вас.

— Ну и что?

— Предположите, говорю я вам, возможно это или нет?

— Ну и что?

— А то, милый друг, что именно это и произошло со мной. Больше прибавить нечего, потому что к истине ни убавить, ни прибавить, ю си?

— Вы слышали показания вашего приятеля?

— Не верю ни единому слову. Он свихнулся в тот момент.

— Вы предполагаете, что здешний следователь напичкал его наркотиками перед дачей показаний?

Делаю гримасу.

— Все ж таки нет.

— Нет, а? Все ж таки нет? Тогда гоните вашу версию, я на приеме.

Умолкаю, подавленный альтернативой.

Хорошо сработана эта подлая подставка.

— Кажется, дела у вас хреновые, — бормочет американец, перегоняя жвачку на другую сторону.

Он вроде бы продолжает говорить, но будто чья-то шутливая рука перекрыла звук. Риканцы не чавкают свой Данлоп на тот же фасон, как другие народы. У них работа медленная, спорадическая. Несколько небольших движений челюстью время от времени, как жвачные животные. И это сказывается. Каучуковые шарики амортизируют их мозги.

— Совсем хреновые, — соглашаюсь я, инспектируя горизонт и не находя ничего в виду. — К чему было становиться одним из первых фараонов, если какой-то злой шутник может угробить тебя путем самой грубой фальсификации? Послушайте, старина.

— Вам бы так говорить, как я слушаю: я здесь для этого!

— Допуская, что полицейский с моей репутацией решил заняться наркотиками, думаете ли вы серьезно, что я удовлетворился бы только двумя кило зараз?

— Ну, при той цене…

— Именно, при той цене, как она есть, пакеты были бы значительно большими! Вы забыли еще одну вещь: меня послал сюда мой начальник. Он это подтвердит. Вы подозреваете высшего чина парижской полиции в принадлежности к «Французской связи»?[15]

Его молчание злит меня. Понимаете, что означает молчание этой заразы, замаскированной под зуава? Что с французами все возможно!

Он вытаскивает изо рта свою жвачку и давит ее о ребро стола, затем разворачивает обертку новой пачки и начинает с наслаждением смаковать новую порцию.

— Знаете, что, старина?

— Что, — выдыхаю я с таким жалостным видом, что вы сразу бы купили мне полбутылки красного.

— Что бы вы ни говорили, ничего не изменит вашего положения. Ваш коллега признался. Его признание обеспечивает вам омерзительное будущее на тюремной подстилке, точно?

— Точно.

— Я хотел бы, чтобы вы осознали эту очевидность, старина. Именно! Вы понимаете?

Почему, вдруг, у меня возникает предчувствие чего-то? В начале нашего разговора он потребовал у меня имя «связного». Затем больше ничего… И, кажется, не собирается возвращаться к этому вопросу, для него, между тем, важнейшему.

Если только он не задал его для завязки разговора. Слишком быстро переключился исключительно на безнадежность моего положения.

— Мне еще не все ясно, — замечаю я, — но только от вас зависит засветить мою лампаду.

У него удовлетворенная улыбка.

Затем он вынимает плоский ключ и отпирает наручники. Он их не снимает, а просто не защелкивает их до конца так, что я могу в любой момент освободиться.

Сделав это, он вытаскивает пистолет из кобуры, проверяет обойму, вставляет ее опять на место ударом ладони эксперта.

«Шлепнет сейчас, — думаю я. — Скажет потом, что я собирался удрать…»

Сжимаюсь. Но мои предположения не сбываются. Амерлок приподымает полу моего пиджака и сует ствол пистолета мне за пояс.

— Удачи, парень! — бормочет он.

У меня нет времени на ответ. Он уже открывает дверь.

— Ничего! Крепкий орешек! — бросает он судье, который ждал в коридоре.

И он исчезает.

Любите вы сказочки?

Вот и я тоже не люблю: я, увы, уже вышел из такого возраста.

Ва двенадцать

Более чем любопытная штука: судья Пасопаратабако, кажется, вздохнул с облегчением после ухода американского сыщика. Думаю, что это вторжение из наркошараги ему навязали сверху, он же предпочитает, чтобы его оставили в покое.

Одновременно с насиженным местом наш гишпанский чиновник вновь обретает и душевное равновесие, которого раньше я не замечал. Он достает из стенного шкафа выпивку, заполняет шлюзы, приглаживает волосы, вновь садится, поправляя сбившийся узел галстука. После чего нажимает три раза на кнопку, вызывающую звонок столь близкий, что я воспринимаю этот тембр, будто возникающий из ящика, расположенного в моем брючном кармане.

Период уважительной тишины. Пасопаратабако ковыряет в ухе ногтем, слишком длинным, чтобы быть ухоженным, и помещает результат исследований на край галстука.

Пока он чистит соты, я разглядываю распятие напротив. Я уже вам говорил, что комната очень красива. Размеры распятия впечатляют. Когда у тебя в салоне такая скульптура, возникает мысль, что твой налоговый инспектор живет прямо в твоем доме!

Большой пистолет давит мне на хозяйство, как плохо пригнанный пояс целомудрия.