Музей революции

…Экскурсанты вздрогнули: мимо них, сосредоточенно глядя в тарелку с дымящимся супом, только бы не расплескать! — прошла смотрительница, обвязанная серым пуховым платком...

Первенец Бориса Петровича Второго, Петр Борисович Третий, имел несчастье быть уродцем, росту чуть повыше карлика. С детства у него начинает нарастать горбик, грудь впалая, руки длинные сверх меры. Как все Мещериновы, он страстный женолюб, но любое женское кокетство видится ему ловушкой. Наверное, именно по указанной причине он был заядлый театрал. Вот единственное прижизненное изображение графа, очень позднее, домашнее. Графу здесь пятьдесят пять — пятьдесят семь лет. Петр Борисович сидит в роскошном кресле, одутловатый стиль Людовика Четырнадцатого, но кресло будто бы подпилено и сплющено под неуклюжую фигурку. Подперев рукою щеку, с какой-то щемящей грустью старенький ребенок с седой артистической гривой смотрит на сцену домашнего театра. Крепостные актеры представлены в комических позах. Возможно, здесь отражена комедия самой Екатерины.

— Кстати, наш музей планирует интерактив!

— А в какой форме интерактив?

— В форме детей. Из долгородской школы-интерната. Они тут будут всякое разыгрывать. Приезжайте на масленой, сделаем!

О театральных пристрастиях Петра Борисовича Мещеринова вы узнаете из экспозиции, размещенной в здании усадебного театра, куда мы перейдем позднее. А сейчас, пожалуйста, внимание, молодые люди, вам нужно отдельное приглашение? собираемся в главном зале, просьба не разбредаться. Пожалуйста, бахилы не снимаем.

Не снимаем бахилы, сказала, там паркет наборный, что будет, если каждый — по нему — подметкой?

Начальников и благодетелей дедушка встречал официально, в барском кабинете, прозванном «Фонарик» — с белым полукуполом, коринфскими колоннами, малахитовыми вазами на золотых ветвистых ножках. Отсюда сквозь сплошное застекление открывался мощный вид на Храм Цереры, Беседку Дружбы и Собачье Кладбище; было просторно, светло и безжизненно, а на стене висел портрет Благословенного. Царь, вытянув плотные ноги в белых лосинах и прикрыв рукою в перстнях пышный гульфик, обсуждает с юным графом М. план послевоенного освобождения крестьянства.

Пружиня на царском диване, прихлебывая чай из тонкостенных чашек с вензелями, начальство становилось важным, снисходительным. Ну что, хотите волю? ладно, мы дадим. Знало бы оно, в каком кошмарном состоянии, из какой помоечной дыры был извлечен диван, как он вонял кошатиной — и, разумеется, никто из государевой фамилии не располагал на нем филейные части!

А на антресолях было скопище уюта. Дубликаты мебели: два одинаковых бюро, отделанных черным африканским деревом, инкрустированный секретер, с сочными зелеными листочками и беленькими розочками; детский шкафик из дешевого ореха, невесомый столик-бобик, проваленное кресло толстой рыхлой кожи, уютная подставочка для ног, массивный барский стол, покрытый бильярдным сукном. Протискиваясь между реквизитом, посетитель втягивал живот; выглядывая в окна, замечал, что между рамами набит сухой курчавый мох, похожий на табак.

— Павел, дорогой мой, входите! Мы еще не начинали! Вишневочки? Моченого яблочка?

Шомер восседал в любимом вольтеровском кресле и потчевал расстроенных сотрудников: саблезубую старушку Цыплакову, их главного хранителя и по совместительству всеобщего тирана, молодого-бойкого завхоза Желванцова, блаженного смотрителя усадебного храма Сёму Печонова. На коленях у директора лежал его любимец, черный кот Отец Игумен, в домашней версии Игуша, огромный и безвольный; задние лапы с розовыми пяточками долгомясо свисали вниз, как копченые ветчины на картине раннего голландца. Игумен тяжело, заливисто мурлыкал, и отовсюду, с подоконника, из-под батареи и даже с детского резного шкафика на Игумена со странной смесью равнодушия и зависти смотрели многочисленные кошки и коты. А во все цветочные горшки колдовским опасным частоколом были воткнуты заточенные палочки для шашлычков — чтобы эти твари не записали и не погрызли.

От вчерашней растерянности у дедушки не осталось и следа: он твердо улыбался и профессионально изображал радушие. Лысина его была припудрена и напоминала печеную грушу. На месте порезов краснели мелкие обрывки пористой бумаги: брился перед совещанием, готовился.

— А вот прошу вас, Сёма, я не слишком фамильярен? посмотрите на третьей полке слева — именно слева — за каталогом выставки «Москва-Берлин», там должна быть моя любимая рюмочка. А, вот и она, давайте-ка сюда, мы в нее сейчас что-нибудь нальем. Ну что, налили? Говорю первый тост, по традиции: за Приютино от моря и до моря!

Все потянулись чокаться. Цыплакова сделала глоток и, подавшись вперед, как бы дружески сказала:

— Теодор, что же это вы сахар добавляете на выгоне? Разве же на выгоне добавляют сахар? Разве же традиция у нас такая? Как будто не в своей стране живем, мы в ней как будто бы чужие.

И бодро закусила яблоком.

Шомер промолчал, не желая понапрасну тратить силы.

— Очень вкусная наливка, очень, Теодор Казимирович! — торопливо произнес нежнейший Сёма, тридцатипятилетний юноша с прозрачными незамутненными глазами и соломенной, в рыжинку бородой.

— Не на своей земле живем, Семён, — неодобрительно повторила Цыплакова.

Сёма возражать не стал. Он чихнул в безразмерный платок и стал очесывать крапивницу на больших, очень белых руках. Печонов аллергик, а в усадьбе — кошачье царство. Все животные оформлены приказами: зачислить фондовым котом, поручить ежедневный осмотр территории, обеспечить беспрепятственный доступ в подвальные помещения, назначить оклад согласно должностной инструкции, из «кофейных» общих денег.

— А все-таки вы опоздали, — не дождавшись повода для спора, Цыплакова развернулась к Павлу, — а точность первая мужская доблесть. Как вы считаете? Я права? Или я не права?

— Вы правы всегда, — с вежливой язвительностью ответил Павел и подумал: понятно, почему ее тридцатилетний сын, которого все называют детским именем Козя, безвылазно сидит в Манчестере; дело не в науке, а в мамаше — попробуй выдержать такую, сгрызет, и косточки обгложет, и выложит сушить на солнце.

— Начинаем неприятный совешчаний.

Директор театрально позвонил в каминный колоколец.

— Итак. Мы что имеем на сегодняшний момент? Вы видите, там накопали, возле театра. Павел, вы успели посмотреть? Вот хорошо. Все меня спрашивали, что происходит, я ничего вам толком не мог сказать, потому что сам не разобрался. Теперь я все равно не разобрался, но выстроил картину. Итак. Месяца три… да, три назад ко мне приехал некоторый человек, доставил бумаги. Бумаги очень нехорошие. Ему опять отходит то, что в девяносто первом нам вернули из энкаведе…

— 250 гектаров? Приданных угодий? Легче застрелиться! — Сёма затряс головой.

— Семен, вы малодушны. Пусть они стреляются. Мы не допустим.

— Вашими устами, дорогая мадам Цыплакова, но бумаги правильные. А человек, который приходил с бумагами, неправильный. Очень равнодушный человек.

— В суд пойдем. Голодовку объявим. Поднимем общественность…

— Мадам, я вас глубоко уважаю, но дайте мне договорить.

— Что же это мужчины такие пошли. Словоохотливы, как женщины.

— Итак, благодарю и продолжаю.

Три месяца назад на территорию усадьбы въехал черно-синий «Бентли», замызганный навозной грязью.

Из машины бодро выскочил мужчина средних лет, широкой кости, крепкий и развязный, похожий на недослужившего полковника из тыловиков. Выяснил у гардеробщиц: «где начальник?» — и отловил директора на выходе из складских помещений, где хранилась основная машинерия.

— Шомер? Тема есть. Куда пройдем?