Шопен

Глава десятая

Недалеко от дома кузнеца, у пруда, за яворами, открывалось заброшенное местечко, отрадное своей полной уединенностью. Трава росла здесь высоко, плуг пахаря не касался ее. Алые маки цвели густо вперемежку с васильками. Жители Шафарни ходили на реку другой дорогой, а здесь было дико и темно из-за неправильно разросшихся деревьев: одни сплелись сучьями и ветвями и образовали лиственный шатер, у других сильно покривились стволы, а то из одного корня росло целое семейство ясеней. Домек рассказывал, как однажды забрел сюда ксендз. Посмотрев на причудливые деревья, он сказал, что это место проклятое: деревья такие же скрюченные, как и грешники в аду! Откуда он знал, как выглядит ад и его обитатели?

Большой пруд ярко зеленел на солнце. По вечерам здесь что-то ухало, перелетало с места на место, падало в пруд, шумела осока, и вообще было гораздо беспокойнее, чем днем. После полудня обычно наступала тишина.

Фридерик нашел это место в отсутствие Домека, уехавшего на несколько дней в соседнюю деревню к заболевшему двоюродному брату. Окончив утренний урок, Фридерик принимался бродить по деревне или вдоль реки. Без Домека было непривычно, но скуки он не знал. Таинственное место у пруда будило неясные воспоминания; ему казалось, что он был здесь давно, еще до знакомства с Домеком, и пережил какое-то приключение: не то дикий зверь перебежал дорогу, не то человечек, похожий на гнома, вышел из-за ствола и заговорил на каком-то странном наречии, не то просто так, почудилось что-то и не вспоминается…

Он лежал в траве, закинув голову вверх. Было тихо, то есть не было никаких непрошеных посторонних звуков – ни лая собак, ни скрипа колодезного журавля. Но что-то звенело, журчало и пело, и это не нарушало тишину, а было под стать ей. Звенели цикады в траве, и мерно журчал невидимый ручеек.

Фридерик уже засыпал, истомленный зноем и убаюканный легкими звуками природы, когда сквозь горячую мглу уловил новые звуки. Они не нарушали гармонию и покой деревенского полдня. Природа как будто ждала их и не то что притихла, а приглушила свои голоса, чтобы они только вторили этому ровному и красивому человеческому голосу.

Дремоты как не бывало. Но Фридерик не шевелился и не открывал глаз. Пение доносилось сверху, но где-то очень близко:

И внезапно, с печалью:

…Что же ты вдруг замолчала? Или грустно стало, что не для кого петь?

Задумчиво протянула последние слова и потом, как бы вознаграждая себя за медлительность, словно вспорхнула, легко завершив куплет.

…Что же ты опять умолкла? Неужели только эта песенка и есть у тебя? Тогда повтори ее!

Он приподнялся и посмотрел вверх. Недалеко от него на невысоком заборе сидела босоногая девчонка и плела лапоть. Теперь она молчала. Он встал и подошел к ней.

Она была невысока ростом, но уже не ребенок; на вид ей можно было дать лет четырнадцать-пятнадцать. Ее босые ноги были грязны, волосы заплетены кое-как и явно не расчесаны. Холщовая белая рубашка и синяя домотканая юбка уродовали ее фигуру. И все-таки на нее было приятно смотреть.

– Отчего же ты, замолчала?

– Так.

Ее загорелое лицо было кругло, детство еще не покинуло ее. Вероятно, эта дивчинка хорошо улыбалась. Но теперь она глядела неприветливо, сумеречно серыми глазами, в которых сквозила едва заметная голубинка.

– Что значит «так»?

Молчание.

– Для кого ты здесь пела? Для леса? Для речки?

– Для себя.

– Ну, так опой еще!

– Не буду.

– Отчего?

– Так. – Это было, очевидно, ее любимое присловие.

– Что тебе стоит повторить про пташку!

– Это не про пташку.

– А про кого? Опять молчит.

– Ну, спой же! Я тебя прошу!

– Нет!

Он стал шарить в карманах.

– Тогда вот тебе три гроша. Извини, у меня больше нет с собой.

Она быстро подвинулась на самый край забора и схватилась за сук дерева.

– Знаете что, паныч. Уходите-ка отсюда! А то я сама убегу!

Она готова была спрыгнуть. Но он не сдавался.

– Ты не должна обижаться! Я знаю, что за песню и золота мало! Но – артисты всегда получают за свой труд. Ведь это труд!

«Она не понимает, что такое артист! – подумал с досадой. – Как ей растолковать?»

Но она взяла три гроша и сжала их в правой руке. В левой она держала свой лапоть и крючок.

– Так споешь?

– Теперь уж спою. Песня куплена.

– Как тебе не стыдно говорить так! – воскликнул он с горячностью. – Не хочешь петь – так и не надо! А деньги оставь у себя!

– У меня татусь больной, – сказала она, – мне пригодится. А петь я люблю. Только отойдите чуть подальше!

Он отошел и даже отвернулся. Дивчина начала первый куплет, который он не слыхал. Это был мазур с припевом:

Теперь ее голос чуть дрожал: она не привыкла петь при посторонних.

– Как тебя зовут? – спросил он, когда песня кончилась.

– Ганна Думашева, – ответила она чуть слышно, – каретника Думаша дочь… Хотите, еще спою?

Она опять подвинулась и прислонилась к стволу явора, лапоть с крючком упал на землю.

– Не надо, – сказала она, видя что он наклонился, – я сама подниму.

Песня, которую она пела, была заунывна и однообразна. Но она тронула Фридерика еще сильнее, чем первая. То была думка про весну, невыразимо грустная. Но чем дольше пела девочка, тем лучше он понимал эту грусть. Он и сам испытывал ее ранней весной. Смутное, сладкое чувство, которое поляки называют Zal – тоска, смешанная с надеждой. Стремление вдаль – и любовь к родному краю, не позволяющая покинуть его…

Ганка остановилась. Но не оттого, что у нее прервался голос. Так подсказывала сама песня: жаль хаты, речки, косматого дуба, любимого сокола, – и не знаешь, чего больше жаль, на чем остановить прощальный взгляд…

– Ты часто здесь гуляешь? («Боже мой, какой глупый вопрос!»)

Она улыбнулась с видом превосходства.

– Где уж мне гулять! Работы много. Так только, сегодня…

Она соскочила с забора.

И опять ему показалось, что он уже давно бывал в этих местах. И песни эти слышал.