Страница 4 из 23
«Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляю в самом-самом хвосте), давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской повышенной чувствительности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что мы все сознаем это, но во сто раз ужаснее то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно печатно и иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуй-ка еврея! Ого-го! Какой вопль и визг поднимется среди всех этих фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов и особенно громко среди русских писателей, ибо, как сказал один очень недурной беллетрист, Куприн, каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией быть русским писателем…»
Итак, русский инженер Жевалкин и еврей-большевик Каганович сообща взрывали символ русского православия храм Христа Спасителя. А русско-еврейский писательский тандем в лице Евгения Петрова и Ильи Ильфа высмеивали в своих книгах носителей русского национального духа – дворян и духовенство. Вспомним их самую знаменитую книгу – «12 стульев». Там главный герой Остап Бендер – по национальности еврей (он сам признается, что его папа был турецким подданным, а это значит, что его родитель был, скорее всего, еврейским коммерсантом, принявшим турецкое подданство – евреи часто поступали таким образом, чтобы в случае различных неурядиц пользоваться привилегиями «иностранных граждан»), который выглядит самым обаятельным персонажем в книге. Зато два других центральных ее героя на фоне турецко-подданного выглядят полными ничтожествами: бывший дворянин Ипполит Воробьянинов и священник Федор Востриков. Обратим внимание, что оба – русского происхождения. Как пишет историк и публицист И. Шафаревич:
«Книги Ильфа и Петрова, приобретшие такую громадную популярность, были далеко не безобидным юмором. Говоря коммунистическим языком, они «выполняли социальный заказ», а по более современной терминологии, «дегуманизировали» представителей чуждых, «старых» слоев общества: дворян, бывших офицеров, священников. То есть представляли их в таком виде, что их «ликвидация» не будила никаких человеческих чувств…»
Кроме этого, под сюжетной канвой в книгах Ильфа и Петрова о похождения Бендера явственно проступала та ситуация, которая была типична для 20-х годов: что именно еврей является некой прогрессивной силой, которая должна тянуть за собой силу инертную – консервативного «русака». Как заметил Максим Горький: «Россия не может быть восстановлена без евреев, потому что они являются самой способной, активной и энергичной силой».
Скажем прямо: во многом Горький был прав – евреи действительно внесли в советскую систему массу положительного. Но есть и оборотная сторона медали: они же слишком рьяно взялись возлагать на русских вину за свое якобы унизительное дореволюционное прошлое. Началось элементарное сведение счетов «малого» народа с «большим». Причем верховной властью это сведение счетов долгое время поощрялось, поскольку, повторимся, именно на долю русских выпала участь нести ответственность за перегибы царских времен. Например, в дореволюционные годы среди классиков русской литературы почти не было евреев, зато много было русских: Лев Толстой, Федор Достоевский, Александр Куприн, Алексей Толстой, Александр Блок, Валерий Брюсов, Максим Горький, Николай Гумилев, Иван Бунин, Андрей Белый, Дмитрий Мережковский. Зато в советские годы ситуация кардинально поменялась – евреи взяли реванш, значительно оттеснив русских на культурном поприще. В той же литературе евреев представляли: Джек Альтуазен, Маргарита Алигер, Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Александр Безыменский, Владимир Билль-Белоцерковский, Василий Гроссман, Даниил Данин, Илья Ильф, Вениамин Каверин, Эммануил Казакевич, Семен Кирсанов, Александр Крон, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Агния Барто, Самуил Маршак, Михаил Светлов, Галина Серебрякова, Илья Сельвинский, Лев Славин, Иосиф Уткин, Лев Шейнин, Бруно Ясенский и др.
Однако иные времена были уже не за горами. И Аркадию Райкину суждено будет обрести всесоюзную славу именно в новом времени, когда русские и евреи несколько умерят свой пыл по части сведения счетов и займутся одним общим делом – начнут готовиться к войне с фашизмом. Впрочем, не будем забегать вперед.
Итак, Райкин пошел наперекор родительской воле и поступил учиться на артиста. Отец ему этого поступка не простил, создав для сына дома невыносимую обстановку. В результате Аркадий собрал свои нехитрые пожитки и ушел жить в институтское общежитие (отметим, что незадолго до этого конфликта семья Райкиных пополнилась еще одним членом: 8 февраля 1927 года у Исаака Давидовича и Елизаветы Борисовны родился поздний ребенок – сын Максим).
Как мы помним, учиться на киноотделении Райкин не хотел с самого начала, мечтая попасть к театральному режиссеру Соловьеву (ученику В. Мейерхольда). В начале учебы его желание еще больше усилилось, поскольку оба Мастера, ведущие киноотделение, – Г. Козинцев и Л. Трауберг, – постоянно отсутствовали на своем рабочем месте, целиком занятые своими киноделами (они снимали фильмы в творческом тандеме), которые они считали более важными, чем преподавание в институте. В итоге устав терпеть все это, Райкин подал заявление о переводе его на театральное отделение. Но в ректорате ему заявили: перевести не можем, но вы имеете право написать заявление об отчислении и поступить на театральное отделение заново. Другой на месте Райкина после этого забрал бы свое заявление, но он поступил иначе. Его желание попасть на курс Соловьева было столь велико, что он… согласился сдавать новый экзамен. И ведь сдал, после чего был благополучно принят на театральное отделение к своему любимому педагогу. По словам А. Райкина:
«Я не вижу существенной разницы между учением Станиславского и методом, которым нас воспитывал Соловьев. Они пользовались разной терминологией, но цель и у того и у другого была одна – органичность. Мне даже кажется, что Соловьев в своей практике соединял учение Станиславского и метод Мейерхольда.
У него был педагогический дар по-особому образно разговаривать с учениками. До сих пор помню одно из его замечаний: «Вчера у тебя было шампанское, а сегодня – ситро». И ученик сразу же понимал, что он лишь повторил вчерашний рисунок, не согрев его душевным теплом. Вроде бы то же, но «эрзац».
Соловьев не уставал нам повторять: «Никогда не делайте, как вчера, играйте, как играется сегодня». Учил, что каждый человек – олицетворение природы, сама природа. Если плохо на улице, мерзко на душе, то нельзя себя насиловать, нельзя нажимать. Публику надо завоевывать только искренностью, органичностью, которые идут от верного сценического самочувствия…»
Соловьев был знатоком комедии дель арте, театра Мольера, и эту свою любовь передал своим ученикам, в том числе и Райкину. Еще будучи студентом, тот стал участвовать в эстрадных концертах, преимущественно детских: показывал номера с патефоном и надувными поросятами из мультфильма Уолта Диснея «Три поросенка».
Во время учебы студенты театрального отделения проходили практику в бывшем Александринском театре – ныне Театре драмы имени А. Пушкина. И Райкин вблизи увидел своих кумиров, игрой которых он восторгался с детства. А чуть позже будущий сатирик встретился с Всеволодом Мейерхольдом, который специально приезжал из Москвы в Ленинград, чтобы восстановить здесь свои знаменитые постановки: «Дон Жуана» и «Маскарад», а также ставил новые спектакли – «Пиковую даму» в Малом оперном театре. Самое интересное, но и Мейерхольд обратил внимание на молодого студента во время репетиции спектакля «Горе уму» в зале Консерватории. Далее послушаем самого А. Райкина:
«Мейерхольд нервно ходил взад-вперед по проходу между кресел. Вдруг он заметил меня и на несколько секунд задержал на мне свой пристальный взгляд. Долгие несколько секунд показались мне вечностью. Но затем Мейерхольд резко повернулся и ушел к сцене. В перерыве меня разыскал Александр Николаевич Бендерский, исполнявший при Мейерхольде функции режиссера-администратора, и сказал, что Всеволод Эмильевич хочет поговорить со мной. «О чем?» – робко спросил я. «Там узнаете», – важно ответил Бендерский.
Я подошел к Мейерхольду в фойе, он снова поглядел на меня и, не здороваясь, не спрашивая, кто я такой и что здесь делаю, спросил: «Чей вы ученик?»… Я ответил, чей я ученик. «А почему у вас голос хриплый? Вы что, простужены?» – спросил Мейерхольд. Я сказал, что не простужен, просто у меня голос такой. «Ну ладно, Бендерский вам все скажет», – заключил Всеволод Эмильевич и немедленно отвернулся. Чуть позже меня снова подозвал Бендерский и объявил, что меня приглашают в труппу театра, что я буду репетировать в пьесе «Дама с камелиями», что придется переехать в Москву и чтобы я не беспокоился о жилье: Всеволод Эмильевич уже распорядился и мне выделят место в общежитии театра. «Но он же не видел меня на сцене?!» – спросил я в крайней степени изумления. Бендерский усмехнулся: «А Всеволоду Эмильевичу этого и не нужно…»