Страница 31 из 35
Глава XXVII
ГОРЬКАЯ СМЕРТЬ
Борис чувствует, что ситуация для него сильно ухудшилась. Боль расползается по животу и правой ноге. Он не осмеливается положить руку на окровавленные одежды, но и так осознает путь следования пули. Она вошла чуть ниже паха в жир ляжки, отрекошетила от головки бедренной кости, которая, видимо, выбыла из строя, поскольку теперь он не может опереться на правую ногу, затем принялась разгуливать по требухе.
Раненый начинает хладнокровно обмозговывать положение. Ему срочно нужно в больничку, вот только Стевена никогда его туда не повезет. Скорее, если посчитает, что приятель задет серьезно, прострелит ему череп, как того требуют правила их организации. Если бы он мог хотя бы идти! Пропал! Совсем пропал, этот Борис. Здесь заканчивается его путь бандита. Он зажмурил хренову кучу парней, не морщась, иногда даже с удовольствием; сегодня пришел его черед. Он загнется на этом складе для убогого хлама. Смерть совершенно бесславная, почти от несчастного случая. Дурацкое окончание дурацкой жизни. Выигрыш, проигрыш! Орел и решка! На смену дню приходит ночь! Он смотрит на лысого толстяка, распростершегося у его ног. Он его ненавидит, конечно, но не больше чем раньше!
Ненависть у него постоянная, хроническая, у Бориса. Тонизирующее средство, так сказать. На полу Ахилл Пармантье испускает глухие стоны. Повыше левого уха на его голове набухает кровавая нашлепка. Он открывает глаза и видит перед собой ботинки Бориса. Один из них не касается пола, поскольку человек, скособочившись, опирается на спинку кресла, обшитого кожей. Пармантье тоже знает, что пропал. Что они пришьют его без всякой жалости. Он видит струйку крови, стекающую по ноге гостя. Она появляется из-под брючины, пропитывает носок и дальше переползает уже на каблук, откуда тяжелыми каплями падает на пол. Этот звук отмеряет время, потерявшее свое значение. Ахилл настораживает ухо. Он различает какое-то движение в том, что сам помпезно называет «экспозиционным холлом». Это другой разбирается там со старым сейфом. Пармантье не убили пока лишь на случай, если возникнут какие-либо проблемы с его открыванием или вдруг выяснится, что он наврал про чемоданчик. Но металлический чемоданчик совершенно точно находится в стальном брюхе старого монстра, а тот не станет долго кочевряжиться, и тогда все будет сказано. Он получит право на свою пулю меж глаз.
Он приподнимается на локте. Его глаза встречаются с глазами Бориса, Пармантье читает в них трагедию смерти. Он все-таки посчитался со своим противником. У человека вот-вот наступит агония. Сейчас его тело захватывают ужасные боли, которые продолжат нарастать. Очень скоро они станут невыносимыми. К Пармантье возвращается надежда. Если бы тот отключился, по крайней мере! Он смог бы взять оружие у одного из своих мертвых бойцов, пробраться к экспозиционному холлу, незаметно подкрасться и пришить второго визитера.
Но Борис все понимает, он произносит тяжелым голосом:
— Нет, боров, я выстрелю раньше.
Смутившись, Пармантье отводит взгляд.
Борис добавляет:
— По яйцам, для начала!
Маньяк, думает антиквар, садист.
Борис наметил план. Он тоже решил поставить на карту все. Он знает, с чего начать.
Собрав силы, он кричит в открытую дверь:
— Как там дела?
— Все нормально, — отвечает Стевена из глубины склада.
— Поспеши, позабавимся еще с этим господином перед уходом.
Итак, план вступает в действие. Когда Стевена вернется в кабинет с чемоданчиком, он выстрелит в него в упор. Потом ликвидирует антиквара. Затем, поскольку уже не может двигаться, вызовет полицию, скажет, что нашел чемоданчик, для оправдания, потом позволит отвезти себя в госпиталь. Нужно, чтобы его срочно уложили на белые простыни и взяли на себя заботу о нем. Он хочет во что бы то ни стало выкарабкаться. Ничего важнее нет. Когда его жизнь будет вне опасности, он вывернется из любых лап, будь то законники или руководители организации.
Но неожиданно все меняется.
Глава XXVIII
ВЕРДЕНСКОЕ СРАЖЕНИЕ
Акция такова: ты ни о чем больше не думаешь. Тебя ведет инстинкт. Он сам помнит подготовленный план, так что тебе нужно лишь слушаться.
Я лечу по переполненному магазину во главе моих уланов. Сразу за мной Берю, затем трое америкосов, далее Люретт и Монсеньор Пино, по прозванию Мотающаяся Сопля.
Я указываю Толстому в глубину лавочки, где за нагромождениями комодов, шкафов, пианино и прочих отходов жизни какой-то мужик вскрывает сейф.
— Твой! — ору ему.
Сам же бросаюсь направо по тропинке, ведущей сквозь бурелом к свету. Выскакиваю на опушку прямо перед современным кабинетом. Стекло во входной двери выбито. За ней замечаю типа, опирающегося на спинку кресла.
— Лапы в гору! — рявкаю я.
Ударом каблука распахиваю ворота настежь. Два трупа отдыхают на полу, на славу начиненные свинцом. Хлопает выстрел, затем второй. Шмаляет тип за столом. Не в меня, куда-то себе под ноги. Что там у него?
— Бросай пушку, — приказываю ему.
Повторять не приходится, ибо америкосы, следовавшие за мной, поливают его из трех стволов слаженным ансамблем.
Ты бы принял это за эстрадный номер. Раздается: чинг, чпок, пум! Затем, поскольку они для убедительности дублируют: пум, чпок, чинг.
Парень напротив, рыжий здоровяк, складывается как меха старого Кодака на штативе. Котелок свешивается на грудь, продырявленный в двух местах. Зажатый между креслом и столом, он не опрокидывается назад; всего лишь оседает, слегка, но очень надолго, мертвый.
Входим, я first, по месту и почет…
Список охотничьих трофеев богат: три покойника и один при смерти, ибо за столом, прямо у ног мужика, пристреленного нашими замореканцами, лежит четвертый персонаж, который не кто иной как лысый пузан из клуба Аполлон. Он стал сливового цвета из-за двух пуль, всаженных в подбрюшье. На месте ширинки безобразная варящаяся каша. Как индюшиная ария в той дурацкой оперетте, от которой сблевала бы и свинья-меломанка: буль-блю, буль-блю, буль-блю, буль… Божественная красота! Цветок айвы! Когда в детстве дорогие мои старики запускали эту пластинку, у меня начинались головокружения. «Люблю тебя больше моих баранов, бе-бе, ме-ме…» И уж ее берегли, обдували пылинки, начищали до блеска! O la bella passionata! Цван-цван! Какого только бреда не понаписано и помимо моих произведений! Маразм невыносимый. Буль-блю, буль-блю, буль… Слушай, тебе не стыдно? А я уже не знаю, куда себя деть, и главное, на людях, при иностранцах. А сейчас наш фольклор, парни! И не какая-нибудь там мура: буль-блю, буль-блю, буль… Есть от чего описаться! Французский дух, где ты? Если здесь, стрельнуть один раз! Если нет, дважды! Черт, лучше бы это вычеркнуть… «Люблю тебя больше». Люблю тебя больше собственного зада, да, но и только! Слушай, я предпочитаю медленный фокстрот, тягучий, как капучино. Знаешь, чтобы прилипнуть друг к другу, как наклейка к скотчу. Девиз: ничего мне, ничего тебе, все прачечной!
Ладно, на чем я там остановился? Ах да: на лысом пузане, схлопотавшем в промежность пару маслин крупного калибра!
Если остается всего лишь один, то это тот мужик возле сейфа. А где же Берю, кстати?
Справляюсь о нем, никто не знает.
— Эй, Толстый! — выкликаю я его.
Nobody не отвечает.
Возвращаюсь в склад в сопровождении Пинюша. Не видно ничего, помимо гряды разнородной мебели. Не слышно ни единого звука, кроме дыхания Величественного, ибо его пыхтение напоминает дерьмососную помпу за работой. Тут же смекаю, что тот хитрюга зарылся в обломках существования, сваленных здесь. И затаился настороже. Бросаюсь к входной двери, чтобы помешать его отступлению. И уже оттуда ору:
— Сдавайся, все перекрыто!
В ответ голос с неподдельным иностранным акцентом заявляет: